Воспоминания из блокадного ленинграда. Рассказы о блокаде Ленинграда (рассказы о войне детям)

вт, 28/01/2014 - 16:23

Чем дальше от даты случившегося, тем меньше человек осознает произошедшее событие. Современное поколение вряд ли когда-нибудь по-настоящему сможет оценить невероятный масштаб всех ужасов и трагедий произошедших во время блокады Ленинграда. Страшнее фашистских нападений был только всеобъемлющий голод, который убивал людей страшной смертью. К 70-летней годовщине со дня освобождения Ленинграда от фашистской блокады, предлагаем вам посмотреть какие ужасы пережевали жители Ленинграда в то страшное время.

Из блога Станислава Садальского

Впереди меня стоял мальчик, лет девяти, может быть. Он был затянут каким-то платком, потом одеялом ватным был затянут, мальчик стоял промерзший. Холодно. Часть народа ушла, часть сменили другие, а мальчик не уходил. Я спрашиваю этого мальчишку: „А ты чего же не пойдешь погреться?“ А он: „Все равно дома холодно“. Я говорю: „Что же ты, один живешь?“ - „Да нет, с мамкой“. - „Так что же, мамка не может пойти?“ - „Да нет, не может. Она мертвая“. Я говорю: „Как мертвая?!“ - „Мамка умерла, жалко ведь ее. Теперь-то я догадался. Я ее теперь только на день кладу в постель, а ночью ставлю к печке. Она все равно мертвая. А то холодно от нее“.

"Блокадная книга" Алесь Адамович, Даниил Гранин

"Блокадная книга" Алеся Адамовича и Даниила Гранина. Я купил ее когда-то в лучшем питерском букинисте на Литейном. Книга не настольная, но всегда на виду. Скромная серая обложка с черными буквами хранит под собой живой, страшный, великий документ, собравший воспоминания очевидцев, переживших блокаду Ленинграда, и самих авторов, ставших участниками тех событий. Читать ее тяжело, но хотелось бы, чтобы это сделал каждый...

Из интервью с Данилом Граниным:
"- Во время блокады мародеров расстреливали на месте, но также, я знаю, без суда и следствия пускали в расход людоедов. Можно ли осуждать этих обезумевших от голода, утративших человеческий облик несчастных, которых язык не поворачивается назвать людьми, и насколько часты были случаи, когда за неимением другой пищи ели себе подобных?
- Голод, я вам скажу, сдерживающих преград лишает: исчезает мораль, уходят нравственные запреты. Голод - это невероятное чувство, не отпускающее ни на миг, но, к удивлению моему и Адамовича, работая над этой книгой, мы поняли: Ленинград не расчеловечился, и это чудо! Да, людоедство имело место...
- ...ели детей?
- Были и вещи похуже.
- Хм, а что может быть хуже? Ну, например?
- Даже не хочу говорить... (Пауза). Представьте, что одного собственного ребенка скармливали другому, а было и то, о чем мы так и не написали. Никто ничего не запрещал, но... Не могли мы...
- Был какой-то удивительный случай выживания в блокаду, потрясший вас до глубины души?
- Да, мать кормила детей своей кровью, надрезая себе вены"

«…В каждой квартире покойники лежали. И мы ничего не боялись. Раньше разве вы пойдете? Ведь неприятно, когда покойники… Вот у нас семья вымерла, так они и лежали. И когда уж убрали в сарай!» (М.Я.Бабич)

«У дистрофиков нет страха. У Академии художеств на спуске к Неве сбрасывали трупы. Я спокойно перелезала через эту гору трупов… Казалось бы, чем слабее, человек, тем ему страшнее, ан нет, страх исчез. Что было бы со мною, если бы это в мирное время, - умерла бы, от ужаса. И сейчас ведь: нет света на лестнице - боюсь. Как только люди поели - страх появился» (Нина Ильинична Лакша).

Павел Филиппович Губчевский, научный сотрудник Эрмитажа:
- Какой вид имели залы?
- Пустые рамы! Это было мудрое распоряжение Орбели: все рамы оставить на месте. Благодаря этому Эрмитаж восстановил свою экспозицию через восемнадцать дней после возвращения картин из эвакуации! А в войну они так и висели, пустые глазницы-рамы, по которым я провел несколько экскурсий.
- По пустым рамам?
- По пустым рамам.

Безвестный Прохожий - пример массового альтруизма блокады.
Он обнажался в крайние дни, в крайних обстоятельствах, но тем доподлинней его природа.
Сколько их было – безвестных прохожих! Они исчезали, вернув человеку жизнь; оттащив от смертельного края, исчезали бесследно, даже облик их не успевал отпечататься в мерклом сознании. Казалось, что им, безвестным прохожим,– у них не было никаких обязательств, ни родственных чувств, они не ждали ни славы, ни оплаты. Сострадание? Но кругом была смерть, и мимо трупов шли равнодушно, удивляясь своей очерствелости.
Большинство говорит про себя: смерть самых близких, дорогих людей не доходила до сердца, срабатывала какая-то защитная система в организме, ничто не воспринималось, не было сил отозваться на горе.

Блокадную квартиру нельзя изобразить ни в одном музее, ни в каком макете или панораме, так же как нельзя изобразить мороз, тоску, голод…
Сами блокадники, вспоминая, отмечают разбитые окна, распиленную на дрова мебель - наиболее резкое, необычное. Но тогда по-настоящему вид квартиры поражал лишь детей и приезжих, пришедших с фронта. Как это было, например, с Владимиром Яковлевичем Александровым:
«- Вы стучите долго-долго - ничего не слышно. И у вас уже полное впечатление, что там все умерли. Потом начинается какое-то шарканье, открывается дверь. В квартире, где температура равна температуре окружающей среды, появляется замотанное бог знает во что существо. Вы вручаете ему пакетик с какими-нибудь сухарями, галетами или чем-нибудь еще. И что поражало? Отсутствие эмоционального всплеска.
- И даже если продукты?
- Даже продукты. Ведь у многих голодающих уже была атрофия аппетита».

Врач больницы:
- Помню, привезли ребят-близнецов… Вот родители прислали им маленькую передачу: три печеньица и три конфетки. Сонечка и Сереженька - так звали этих ребятишек. Мальчик себе и ей дал по печенью, потом печенье поделили пополам.

Остаются крошки, он отдает крошки сестричке. А сестричка бросает ему такую фразу: «Сереженька, мужчинам тяжело переносить войну, эти крошки съешь ты». Им было по три года.
- Три года?!
- Они едва говорили, да, три года, такие крошки! Причем девочку потом забрали, а мальчик остался. Не знаю, выжили они или нет…»

Амплитуда страстей человеческих в блокаду возросла чрезвычайно - от падений самых тягостных до наивысших проявлений сознания, любви, преданности.
«…В числе детей, с которыми я уезжала, был мальчик нашей сотрудницы - Игорь, очаровательный мальчик, красавец. Мать его очень нежно, со страшной любовью опекала. Еще в первой эвакуации говорила: «Мария Васильевна, вы тоже давайте своим деткам козье молоко. Я Игорю беру козье молоко». А мои дети помещались даже в другом бараке, и я им старалась ничего не уделять, ни грамма сверх положенного. А потом этот Игорь потерял карточки. И вот уже в апреле месяце я иду как-то мимо Елисеевского магазина (тут уже стали на солнышко выползать дистрофики) и вижу - сидит мальчик, страшный, отечный скелетик. «Игорь? Что с тобой?» - говорю. «Мария Васильевна, мама меня выгнала. Мама мне сказала, что она мне больше ни куска хлеба не даст». - «Как же так? Не может этого быть!» Он был в тяжелом состоянии. Мы еле взобрались с ним на мой пятый этаж, я его еле втащила. Мои дети к этому времени уже ходили в детский сад и еще держались. Он был так страшен, так жалок! И все время говорил: «Я маму не осуждаю. Она поступает правильно. Это я виноват, это я потерял свою карточку». - «Я тебя, говорю, устрою в школу» (которая должна была открыться). А мой сын шепчет: «Мама, дай ему то, что я принес из детского сада».

Я накормила его и пошла с ним на улицу Чехова. Входим. В комнате страшная грязь. Лежит эта дистрофировавшаяся, всклокоченная женщина. Увидев сына, она сразу закричала: «Игорь, я тебе не дам ни куска хлеба. Уходи вон!» В комнате смрад, грязь, темнота. Я говорю: «Что вы делаете?! Ведь осталось всего каких-нибудь три-четыре дня, - он пойдет в школу, поправится». - «Ничего! Вот вы стоите на ногах, а я не стою. Ничего ему не дам! Я лежу, я голодная…» Вот такое превращение из нежной матери в такого зверя! Но Игорь не ушел. Он остался у нее, а потом я узнала, что он умер.
Через несколько лет я встретила ее. Она была цветущей, уже здоровой. Она увидела меня, бросилась ко мне, закричала: «Что я наделала!» Я ей сказала: «Ну что же теперь говорить об этом!» - «Нет, я больше не могу. Все мысли о нем». Через некоторое время она покончила с собой».

Судьба животных блокадного Ленинграда - это тоже часть трагедии города. Человеческая трагедия. А иначе не объяснишь, почему не один и не два, а едва ли не каждый десятый блокадник помнит, рассказывает о гибели от бомбы слона в зоопарке.

Многие, очень многие помнят блокадный Ленинград через вот это состояние: особенно неуютно, жутко человеку и он ближе к гибели, исчезновению от того, что исчезли коты, собаки, даже птицы!..

«Внизу, под нами, в квартире покойного президента, упорно борются за жизнь четыре женщины - три его дочери и внучка, - фиксирует Г.А.Князев. - До сих пор жив и их кот, которого они вытаскивали спасать в каждую тревогу.
На днях к ним зашел знакомый, студент. Увидел кота и умолял отдать его ему. Пристал прямо: «Отдайте, отдайте». Еле-еле от него отвязались. И глаза у него загорелись. Бедные женщины даже испугались. Теперь обеспокоены тем, что он проберется к ним и украдет их кота.
О любящее женское сердце! Лишила судьба естественного материнства студентку Нехорошеву, и она носится, как с ребенком, с котом, Лосева носится со своей собакой. Вот два экземпляра этих пород на моем радиусе. Все остальные давно съедены!»
Жители блокадного Ленинграда со своими питомцами

А.П.Гришкевич записал 13 марта в своем дневнике:
«В одном из детских домов Куйбышевского района произошел следующий случай. 12 марта весь персонал собрался в комнате мальчиков, чтобы посмотреть драку двух детей. Как затем выяснилось, она была затеяна ими по «принципиальному мальчишескому вопросу». И до этого были «схватки», но только словесные и из-за хлеба».
Завдомом тов. Васильева говорит: «Это самый отрадный факт в течение последних шести месяцев. Сначала дети лежали, затем стали спорить, после встали с кроватей, а сейчас - невиданное дело - дерутся. Раньше бы меня за подобный случай сняли с работы, сейчас же мы, воспитатели, стояли, глядя на драку, и радовались. Ожил, значит, наш маленький народ».
В хирургическом отделении Городской детской больницы имени доктора Раухфуса, Новый год 1941/42 г.

Война началась внезапно, на второй день после выпускного вечера. Все сразу изменилось, стало тревожным, людей интересовали только фронтовые сводки. Началась мобилизация. Правительство предоставляло возможность эвакуироваться, но этим воспользовались не все: люди надеялись, что враг не дойдет до города. (Аксенова Тамара Романовна).

До ухода на фронт я встретился только с дядей Сережей. Он находился на призывном пункте на Бородинской улице, уже носил форму солдата. Офицер отпустил его, и мы, выйдя на Загородный проспект, имели возможность поговорить. На прощание он сказал: «Ленька, не ходи в армию. Там сейчас такой беспорядок и такая растерянность командиров, что трудно представить. Воевать в такой обстановке — самоубийство». Это были его последние слова. (Васильев Леонид Георгиевич).

Началась война, отца забрали на фронт — он был капитаном медицинской службы. Служил на Северном фронте, там, где финны стояли. ...Однажды он приехал домой на полуторке с солдатами и сказал матери: «Собирай вещи и езжай в Лугу». То есть, по сути, навстречу к немцам - мы уже потом только узнали, что многих чуть ли не в приказном порядке отвозили в Новгородскую, Псковскую области. Отвозили почему-то к фронту, а не от фронта. Чье это было распоряжение?.. Не знаю. (Гогин Адриан Александрович).

Мальчикам ввели уроки боя, и не позже ноября они ушли на фронт добровольцами. Они попали в окружение в болоте, и из нашего и параллельного классов домой вернулось всего человек десять. 7 ноября 1941 года я слышала речь Сталина из Москвы по радио, в которой он говорил, что ничего страшного не произошло. (Аншелес Ирина Иосифовна).

Голод

Блокада Ленинграда продолжалась 900 дней: с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, два с половиной года. ...8 сентября 1941 года немцы разбомбили крупные продовольственные Бадаевские склады, и трехмиллионное население города было обречено на голодное вымирание. (Букуев Владимир Иванович).

Наступила самая тяжелая для ленинградцев зима 1941-42 годов , когда морозы достигали 40 градусов, а не было ни дров, ни угля. Съедено было все: и кожаные ремни, и подметки, в городе не осталось ни одной кошки или собаки, не говоря уже о голубях и воронах. Не было электричества, за водой голодные, истощенные люди ходили на Неву, падая и умирая по дороге. Трупы уже перестали убирать, их просто заносило снегом. Люди умирали дома целыми семьями, целыми квартирами. Все питание для работающего на производстве человека составляли 250 граммов хлеба, выпеченного пополам с древесными и другими примесями и оттого тяжелого и такого маленького. Все остальные, в том числе и дети, получали 125 граммов такого хлеба. (Алешин Евгений Васильевич).

В хлеб добавляли и жмых из хлопковых семян, предназначенный для сжигания в корабельных топках . Четыре тысячи тонн этого жмыха, содержащего ядовитые вещества, нашли в порту и добавили к пищевым запасам. Эта смесь спасла тысячи человеческих жизней. (Алехина Антонина Павловна).

...Покупали клей в плитках, одна плитка столярного клея стоила десять рублей, тогда сносная месячная зарплата была в районе 200 рублей. Из клея варили студень, в доме остался перец, лавровый лист, и это все добавляли в клей. (Бриллиантова Ольга Николаевна).

Еще делали четверговую соль: ее надо было бросить в мешочке в золу, чтобы она почернела, и тогда она приобретала запах сваренного вкрутую яйца. Ее сыпали на хлеб, и казалось, как будто ешь хлеб с яйцом. (Айзин Маргарита Владимировна).

...Однажды дядя Володя пришел к нам домой и принес пачку дрожжей по килограмму каждая. Бабушка удивилась, зачем нам они, ведь муки нет, печь нечего. Он объяснил, что дрожжи можно употреблять в пищу — прокручивать в мясорубке, подсушивать и затем варить как макароны. До сих пор вспоминаю, какое это было удовольствие, есть не просто слегка мутную теплую водичку, а с дрожжами. Запах этой похлебки напоминал грибной суп! Потом оказалось, что дрожжи очень хорошо способствуют восстановлению сил. (Григорьев Владислав Григорьевич).

Передать эти ощущения просто невозможно: утром открываешь глаза, и тут же начинает ныть в животе. Затем это ощущение нарастает, и появляется ноющая, непрекращающаяся боль, будто какой-то зверь когтями рвет. Многие люди сходили из-за этой боли с ума. Постоянно старались хоть что-нибудь съесть, наполнить желудок. Если есть кипяточек — уже хорошо, выпьешь и чувствуешь, как он внутри все заполняет. (Гущина Зинаида Петровна).

Недалеко, на Обводном канале, была барахолка, и мама послала меня туда поменять пачку «Беломора» на хлеб. Помню, как женщина там ходила и просила за бриллиантовое ожерелье буханку хлеба. (Айзин Маргарита Владимировна).

Мать, практичная деревенская женщина, в отличие от нашего «мудрого вождя», знала, что война будет, и заранее насушила мешок сухарей и мешок картошки. Сушить сухари было опасно. Сосед все время грозился донести на мать «куда следует» за то, что она сеет панику. Тем не менее сухари были насушены, и благодаря этому мы выжили. (Иванов Юрий Ильич).

В блокаду я ходила в детский сад на Каменном острове. Там же работала моя мама. ...Однажды один из ребят рассказал другу свою заветную мечту — это бочка с супом. Мама услышала и отвела его на кухню, попросив повариху придумать что-нибудь. Повариха разрыдалась и сказала маме: «Не води сюда больше никого... еды совсем не осталось. В кастрюле одна вода». От голода умерли многие дети в нашем саду — из 35 нас осталось только 11. (Александрова Маргарита Борисовна).

Работникам детских учреждений пришло специальное распоряжение: «Отвлекать детей от разговоров и рассказов о пище». Но, как ни старались это делать, не получалось. Шести- и семилетние детишки, как только просыпались, начинали перечислять, что им варила мама, и как было вкусно. В итоге все шишки сыпались на нашего повара. Тогда она придумала свой рецепт и назвала его «витаминчики». Повар жила у лесопарка и по дороге на работу рвала сосновые иголки, кипятила их. Я же вечерами ходила в госпиталь, который располагался в здании Лесотехнической академии, помогала раскладывать порционно для раненых бойцов сахарный песок и масло. За это мне давали две столовых ложки песку, который мы добавляли в «витаминчики». (Айзин Маргарита Владимировна).

Это был особенный детский сад: за всю блокаду там не умер ни один ребенок, ни у одного ничего не украли! ...В детских учреждениях давали не 125 грамм, а 150, заведующая делила этот хлеб на три части, и дети получали его трижды в день. Печка, старинная изразцовая, еще дореволюционная, всегда была горячая, к ней подходили по несколько детишек и грели спины и ручки. Погреется одна группа, потом другая, и затем их всех укладывали под одеяло. ...Детский сад находился в большой коммунальной квартире, и на лестнице сидели бабушки и мамы, у которых не было сил подняться к ребенку. Некоторые так и умирали на лестнице. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

Помню одного мужчину, который ходил в столовой и облизывал за всеми тарелки. Я поглядела на него и подумала, что он скоро умрет. Не знаю, может, он карточки потерял, может, ему просто не хватало, но он уже дошел до такого. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

На пятые сутки привозят хлеб. Навсегда перед моими глазами сохранилась сцена, когда старый обросший мужчина, качающийся от дистрофии, с обезумевшими глазами, схватил с весов кусочек чужого хлеба и запихнул его в рот. Он его не жевал, а глотал. Толпа молча била его, но он ел чужой хлеб, хлеб того, кто где-то тоже умирал. Его били, пытаясь отобрать хлеб, из носа двумя струйками текла кровь, а он трясущимися руками ел хлеб вместе с кровью и слезами. (Грязнова Валентина Васильевна).

Я выглядел маленьким тощим старичком с глубоко ввалившимися глазами и скулами, с висящей на лице, руках и даже на пальцах кожей. Через кожу отчетливо проступали кости. (Букуев Владимир Иванович).

Однажды наша соседка по квартире предложила моей маме мясные котлеты, но мама ее выпроводила и захлопнула дверь. Я была в неописуемом ужасе — как можно было отказаться от котлет при таком голоде. Но мама мне объяснила, что они сделаны из человеческого мяса, потому что больше негде в такое голодное время достать фарш. (Болдырева Александра Васильевна).

Однажды на обед нам подали суп, а на второе котлету с гарниром. Вдруг сидящая рядом со мной девочка Нина упала в обморок. Ее привели в чувство, и она снова потеряла сознание. Когда мы ее спросили, что происходит, она ответила, что не может спокойно есть котлеты из мяса своего брата. Оказалось, что в Ленинграде во время блокады ее мать зарубила сына и наделала котлет. При этом мать пригрозила Нине, что если она не будет есть котлеты, то ее постигнет та же участь. (Дерезова Валентина Андреевна).

...Спасла меня моя мамочка. Она умудрилась (неизвестно за какие средства, наверное за свое обручальное кольцо, которого я позже у нее не видел) достать бутылку токайского вина. Мама давала мне утром, перед уходом на работу, и вечером, возвратившись с работы, по столовой ложке вина. (Васильев Леонид Георгиевич).

Чувства стали тупыми. Я иду через мост, впереди медленно, шатаясь идет высокий мужчина. Шаг, другой — и он падает. Я тупо прохожу мимо него, мертвого, — мне все равно. Я вхожу в свой подъезд, но подняться по лестнице не могу. Тогда беру двумя руками одну ногу и ставлю на ступеньку, а затем - вторую ногу на следующую ступеньку... Тетя открывает дверь и тихо спрашивает: «Дошла?» Я отвечаю: «Дошла». (Аксенова Тамара Романовна).

Помню февраль 1942 года, когда первый раз на карточки прибавили хлеба. В 7 часов утра открыли магазин и объявили о прибавке хлеба. Люди так плакали, что мне казалось, дрожали колонны. С тех пор прошел уже 71 год, а я не могу войти в помещение этого магазина. (Гришина Лидия Алексеевна).

...Весна. Можно есть листья деревьев. Мы проворачиваем их через мясорубку и лепим лепешки. У нас пухнут животы. (Аксенова Тамара Романовна).

Всю блокаду я, мучаясь, задавал себе вопрос, почему же я не съел до конца тот торт, который мне как-то купили. Этот торт я помню до сих пор, он был круглый и ступенчатый. (Иванов Юрий Ильич).

Смерть

Уже в конце октября можно было изредка встретить на улице горожанина, который покачивался из-за слабости от недоедания так, будто он невзначай «перебрал». А уже через месяц можно было, если не повезет, повстречаться с покойником, которого на салазках (как бурлаки) тащили на кладбище близкие ему люди. В конце ноября уже ничего необычного не было в том, чтобы увидеть лежащего на улице мертвеца. Декабрь: зима входила в свои права, и теперь частота возможных встреч с покойниками зависела от длины пройденного тобой пути и от того, шел ли ты по проспекту или же передвигался по «занюханной» боковой улочке. Трупы выносили из жилых домов, сбрасывали из окон нижних этажей, складывали в нежилых помещениях. (Васильев Валентин Леонидович).

...Умирали люди прямо на ходу. Вез саночки — и упал. Появилось отупение, присутствие смерти рядом ощущалось. Я ночью просыпалась и щупала - живая мама или нет. (Булина Ирина Георгиевна).

...Как-то раз объявили, что будет выдача крупы, и моя мама с этой женщиной, которую звали Лида, пошли получать. Спускались по лестнице, и вдруг раздался страшный крик на весь подъезд: они споткнулись о тело старшего сына этой женщины — Женьки. Он лежал на лестнице, сжимая авоську с баландой, — не дошел лишь три этажа до квартиры. Кричала его мать Лида, которая похоронила только что двух девочек, а еще раньше — старшего сына, погибшего на фронте. Она, работая на хлебозаводе, не могла принести даже кусочек хлеба своим умирающим детям. (Булина Ирина Георгиевна).

В ночь на 1 января 1942 года папа умер. Два дня мы спали с умершим отцом в одной постели. В этот же день умерли и хозяева квартиры. Три трупа находились в комнате. Уходя на работу, мама предупредила дворника, что в квартире осталось двое детей и нужно убрать тела умерших. ...Я помню, что нам с братом было не страшно находиться в одной комнате с трупами, но мы очень боялись крыс. Они обгрызали у покойников кисти рук, ноги и носы. Мы отказывались оставаться одни в комнате. Мама, плача, объясняла нам, что она на казарменном положении, и ей надо идти на работу. (Григорьева Зинаида Федоровна).

Ко мне вышла сестра, посадила меня на скамейку и сказала, что мама недавно умерла. …Мне сообщили, что все трупы они увозят в Московский район на кирпичный завод и там сжигают. …Деревянный забор почти полностью разобрали на дрова, поэтому подойти к печам можно было довольно близко. Во дворе завода стояла вереница машин с трупами, они ждали разгрузки. Рабочие укладывали покойников на транспортер, включали машины, и трупы падали в печь. Создавалось впечатление, что они шевелят руками и ногами и таким образом противятся сжиганию. Я простояла в остолбенении несколько минут и пошла домой. Такое у меня было прощание с мамой. (Григорьева Зинаида Федоровна).

Первым умер от голода мой родной брат Леня — ему было 3 года. Мама на саночках отвезла его на кладбище, захоронила в снегу. Через неделю пошла на кладбище, но там валялись лишь его останки - все мягкие места были вырезаны. Его съели. В январе 1942 года от голода умерла тетя Шура, мамина родная сестра. Ей было 32 года. Через 2 дня умерла от голода ее дочь Нюра, ей было 12 лет, через день умер сын тети Шуры — Ваня, ему было 9 лет. Трупы лежали в комнате — не было сил их вынести. Они не разлагались. В комнате были промерзшие насквозь стены, замерзшая вода в кружках и ни крупинки хлеба. Только трупы и мы с мамой. Потом дворник вынес тела - мертвецов из нашего дома складывали во дворе дома штабелями. Их была целая гора. ...Мама умерла от голода в марте 1942 года. Ей было 29 лет. Совершенно больную дистрофией, меня отвезли в детский дом. Так я осталась одна. (Грязнова Валентина Васильевна).

Будни

Транспорт в городе не работал. На улицах не было освещения, в дома не подавалась вода, электричество и паровое отопление, канализация не работала. (Букуев Владимир Иванович).

В комнате... нет ни одного стекла, окна забиты фанерой . В подвале дома капает вода, за водой стоит очередь. Люди делятся фронтовыми новостями. Поразительно: ни одной жалобы, недовольства, малодушия — только надежда. Вера и надежда на то, что прорвут блокаду, что дождемся, что доживем. (Аксенова Тамара Романовна).

Ходили в туалет тогда в ведро, и у людей потом не было сил спуститься на улицу, чтобы вынести его. Выливали прямо от дверей по лестнице, потом все это замерзало, и лестницы были покрыты замерзшими нечистотами. Запаха особого не было, стояли страшные морозы, до -30 градусов и даже ниже. (Айзин Маргарита Владимировна).

Сначала я продолжала учиться. Из-за постоянных бомбежек уроки часто прерывались. Но тяжелее было возвращаться из школы — фашисты знали, что уроки заканчиваются после 13 часов, и именно в это время начинали интенсивно обстреливать город. (Зензерова Валентина Владимировна).

Мама получила карточки, положила их на стол и на секунду отвернулась. Когда она повернулась обратно, карточки исчезли. Это означало почти верную смерть. Мать закричала страшным голосом. В столовой нашлись активные люди, которые сразу закрыли все двери и начали обыск. Первой под подозрение попала приятельница мамы, которая в тот момент была рядом. Она не признавалась. Тогда женщины начали ее раздевать. И карточки нашлись. (Иванов Юрий Ильич).

...Мама оказалась в больнице. В итоге мы с братом остались в квартире одни. В какой-то из дней пришел отец и отвел нас в детский дом, который находился около училища Фрунзе. Я помню, как папа шел, держась за стены домов, и вел двоих полуживых детей, надеясь, что, может быть, чужие люди их спасут. (Вениаминова-Григорьевская Нина Андреевна).

У меня к тому моменту были отморожены руки и ноги. ...Когда нянечка начала меня раздевать и сняла мою шапку, она ужаснулась — вшей у меня было больше, чем волос. Был не только голод, но и холод, поэтому шапку я не снимала где-то полгода. В те времена вода была в виде льда, поэтому помыть голову я не могла. Меня побрили наголо. ...На детей было невозможно смотреть, стоило им открыть рот, как сразу лилась кровь, выпадали зубы. Все эти дети были такими же дистрофиками, как и я. У них были пролежни, кости кровоточили. Это было ужасно. (Алексеева А. В.).

А потом весна. Из подтаявших сугробов торчат ноги мертвецов, город замерз в нечистотах. Мы выходили на очистительные работы. Лом трудно поднимать, трудно скалывать лед. Но мы чистили дворы и улицы, и весной город засиял чистотой. (Айзин Маргарита Владимировна).

В апреле улицы были уже чистыми и, наконец, пошел первый трамвай. Я не могу передать вам, какой это был праздник для всех! Люди выходили на стук рельсов, радовались, аплодировали. (Аншелес Ирина Иосифовна).

Город изменился. Там, где были газоны, разбили огороды: на Марсовом поле, везде, где только был кусочек земли. Делали грядки и сажали все, что только можно, — и картошку, и морковку, один раз посадили огурцы, а выросли какие-то маленькие арбузики. Потом открыли бани. Мы как-то пришли мыться: вот как показывают Освенцим, вот такое же зрелище было в этой бане. Мы мылись и наслаждались горячей водой. (Айзин Маргарита Владимировна).

Я вспоминаю, как шли мы с мамой по нашему двору уже весной. Было солнечно, тепло, на душе было весело, мы пережили зиму, мы живы. И мне захотелось побегать. Я выпустил мамину руку и попробовал побежать. Но смог сделать только несколько медленных шагов. Я очень этому удивился. В моей детской голове, как сейчас помню, пронеслось: «Ведь я же помню, что до войны я бегал! Почему я не могу сделать это сейчас?!» (Иванов Юрий Ильич).

Работа

Ситуация в Ленинграде была такая, что для того, чтобы выжить, нужно было встать и пойти работать. Это было самое главное — найти в себе мужество, силу и волю. (Иванова Зинаида Петровна).

Слов «не хочу, не буду» тогда не было. Было только слово «надо». (Калери Антонина Петровна).

Не задумываясь, ехали на рытье окопов. Полуголодные дети, с 5-го по 10-й классы. Никто никого не заставлял. Это было святое — для Родины. (Залесская Валентина Михайловна).

В домах создавались детские бригады, которые помогали взрослым гасить зажигалки. Мы были в брезентовых рукавицах и в защитных касках на голове, так как зажигательные бомбы пробивали крыши, падали на чердак и крутились, как волчок, исторгая из себя море искр, вызывая пожар и освещая огнем все вокруг. Мы — дети с 10 лет и старше — брали в рукавицах бомбы и выбрасывали их в окна чердака на брусчатку двора (тогда асфальтированных дворов еще не было), где они тухли. (Блюмина Галина Евгеньевна)

...Несмотря на бомбежки и артобстрелы, стали восстанавливать производство. В цехах было холодно, на полу лежал лед, к машинам невозможно было притронуться, но комсомольцы взяли обязательство отработать внеурочно не менее 20 часов. ...Работали здесь в основном 15-летние девочки, но норму выполняли на 150-180%. (Доценко Анна Михайловна).

Снаряд весил 23-24 килограмма. А я маленькая, худенькая, бывало, чтобы снаряд поднять, сначала укладывала его на живот, потом вставала на цыпочки, на фрезерный станок ставила, потом заверну, проработаю, потом опять на живот и обратно. Норма за смену была 240 снарядов. Вся куртка на животе у меня была рваная. Сначала, конечно, было очень тяжело, а потом я их швыряла как картошку и делала тысячу снарядов за смену. Смена была 12 часов. (Жиронкина Кира Владимировна).

Очень запомнился на всю жизнь «тракторный» Дворец Кирова . Там был ожоговый госпиталь. Мы ходили туда в 1942 и 1943 году, поили, кормили раненых, читали им письма, газеты. Был там летчик Саша, ему перестала писать его девушка. Чтобы его поддержать, мы каждую неделю писали ему письма — якобы от нее. И он всегда ждал это письмо — оно было для него как лекарство. (Богданов Юрий Иванович).

Еще одно из немногих исключений — моя учительница Екатерина Степановна Рыжова. В тяжелейшее время она собрала нас, своих учеников, обойдя сама темные глухие подъезды домов, и, единственная из преподавателей, занималась с нами в пустой, промерзшей школе (№ 26, Петроградский район). До конца, не побоюсь сказать — до последнего вздоха, исполняла она то, что почитала своим долгом, в чем видела свое призвание (умерла в середине декабря 41 года)... (Калинин Георгий (Юрий) Михайлович).

Мы дежурили на крышах, обходили квартиры и сообщали, где есть люди, где уже нет. Все ленинградцы жили надеждой! Помогали друг другу кто чем мог. На руке у каждого был записан адрес родных и близких. Однажды я тоже упала, идя на работу (или с работы), только получив карточку. Все документы и карточка, конечно, исчезли. Как только я пришла в себя, то услышала, как кто-то рядом кричит: «Прорвали блокаду!» Люди поднимались! Кто плакал, кто смеялся. (Ильина Валентина Алексеевна).

Радости

Ольга Берггольц читала свои стихи жителям города по радио в перерывах между бомбежками и артобстрелами простуженным голосом, вселяющим бодрость, ненависть к оккупантам и веру в победу. ...Знаменитая Ленинградская симфония Дмитрия Шостаковича, транслируемая из концертного зала Государственной филармонии, произвела «взрыв» в умах не только союзников, но и врагов. Войска ПВО тщательно подготовились к этому концерту: ни одному вражескому самолету не удалось в этот день прорваться к городу. Работал и один театр — Театр музыкальной комедии. Спектакли проходили в Александринке, как любовно называли, да и сейчас называют ленинградцы театр имени А. С. Пушкина. Помню, был на спектакле «Давным-давно» («Гусарская баллада»). В холодном зале голодные актеры пели и танцевали, как в мирное время. Разве это не подвиг? (Алешин Евгений Васильевич).

...Мы не играли в детские игры, мы не баловались и не хулиганили, как положено мальчишкам. Лозунг «Все для победы!» жил даже в школе: получил «пятерку» - убил Ганса (офицера), получил «четверку» — убил Фрица (солдата), получаешь «двойку» — значит, стреляешь по своим. (Алешин Евгений Васильевич).

…Любимыми занятиями у мальчишек были сбор и коллекционирование осколков от разорвавшихся снарядов и бомб. Тем, у кого были самые большие осколки, очень завидовали остальные ребята — дети всегда остаются детьми, даже на войне. (Букуев Владимир Иванович).

Перед тем как сжечь книги, я их читала. Когда на заводе не было тока и останавливалось производство, я сидела и читала. Меня спрашивали: «Ну что ты сидишь, глаза портишь при этой коптилке?» Я отвечала: «Я боюсь, что умру и так и не дочитаю Стендаля — «Красное и черное», «Пармскую обитель». Когда я взяла книжку «Последний из могикан», я сказала: «Вот интересно - последняя из ленинградцев сжигает «Последнего из могикан». Я не очень жалела западную литературу, а немцев вообще сожгла первыми. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

31 декабря 1941 года наша мать откуда-то принесла домой маленькую елку. Мы установили ее в нашей комнате и нарядили самодельными елочными игрушками, сохранившимися у нас с довоенных лет. На ветвях елки укрепили маленькие свечи в специальных елочных подсвечниках, похожих на бельевые прищепки, — об электрических елочных гирляндах тогда еще не имели представления. На елку мы также повесили несколько маленьких кусочков хлеба и сахара. Ровно в полночь мать зажгла на елке свечи, и мы встретили Новый год, выпив горячего кипятка и съев свои порции хлеба и сахара, висевшие на елке. Свет горячих свечей разогнал сумрак от слабо горящей коптилки — привычного осветительного прибора блокадного времени. (Букуев Владимир Иванович).

Эвакуация

26 июня нас эвакуировали по Ладоге в трюме парохода. Три парохода с маленькими детьми затонули, подрываясь на минах. Но нам повезло. (Гридюшко (Сахарова) Эдиль Николаевна).

Через Ладогу нас на машине везли. …Трассирующие пули освещали дорогу, осветительные фонари висели на парашютиках, а когда снаряды падали в озеро — поднимались огромные фонтаны. Я смотрела на это все и твердила: «Прямо как Самсон». (Булина Ирина Георгиевна).

На следующий день детей блокадного Ленинграда погрузили в машины и отправили в путь. По дороге число попутчиков заметно уменьшалось. На каждой станции выносили маленькие трупики. Вагон-изолятор был полон детьми, страдающими дистрофией. (Вениаминова-Григорьевская Нина Андреевна).

Рядом с нами сидела одна семья: папа, мама и двое детей — мальчик лет восьми и младенец. Маленький ребенок рот открывает-закрывает, стали искать врача, нашли какую-то женщину, а ребенок уже умер. И эта женщина сказала, что, если бы нашли ему хоть немного водички, он бы выжил. Он пережил всю блокаду, а умер на Дороге жизни. Мы сидели с мамой в разных концах вагона, я написала ей записку, что надо им как-то помочь. И мама отрезала кусочек от нашего пайка на несколько дней и передала по вагону в наш конец. Если бы я была режиссером, я бы сняла фильм: люди передавали этот кусочек ладонью кверху, и каждый говорил: «Я этот хлеб передаю» — и следующему. Несколько минут хлеб кочевал по вагону, и представляете — голодные умирающие люди, и никто не откусил, не утаил ни крошки! Я была счастлива, что мы могли помочь хотя бы старшему брату этого умершего младенца. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

...Когда мне дали булку, мне казалось, что я ее сейчас всю проглочу. Я запихала ее в рот, а моя сестра со слезами на глазах говорит мне: «Нельзя есть все сразу». Действительно после такого голода нельзя было съедать все сразу, надо было по чуть-чуть отламывать, жевать и потом проглатывать. Я помню, как сестра вырывала у меня изо рта эту булку. А я не могла понять, почему она плачет и делает это. (Иванова Зинаида Петровна).

Как только поезд подошел к платформе, женщины с ведрами, в которых был суп, тарелками и ложками стали заходить в вагоны, разливать нам суп и раздавать хлеб. Они плакали, смотря на нас. Потом они раздали каждому по банке сгущенки и сделали в них дырочку, чтобы мы сразу могли сосать сгущенное молоко. Для нас это было что-то невероятное! (Алексеева А. В.)

На вокзале станции Жихарево нас накормили горячим обедом. Он состоял из ячневого супа, ячневой каши с бараниной и хлеба. К тому же каждому давали по одному куску сырокопченой колбасы и по одной плитке шоколада. Люди съедали все это сразу и тут же умирали, так и не поняв причины страшных мучений. ...Мама разводила одну ложку выданной каши с кипятком и каждый час кормила нас. (Блюмина Галина Евгеньевна).

...Местные жители, зная, что мы ленинградцы, очень сердечно к нам относились, старались чем-нибудь угостить, много помогал и местный совхоз — снабжал парным молоком. Однажды нам привезли подарки из Америки. Слух быстро разнесся по селу, и все пришли посмотреть, чем пожертвовали «господа». Когда распечатали тюки, нашему удивлению не было предела. Для детей-сирот прислали туфли на каблуках, поношенные платья с кринолинами, шляпы с перьями и посуду с фашистскими знаками. Посуду мы сразу разбили, а детей нарядили и выпустили к народу, чтобы все знали, что нам дарят. (Айзин Маргарита Владимировна).

Конец блокады

Блокада была прорвана в январе 1943 года у Ладожского озера в районе Шлиссельбурга, что позволило несколько улучшить снабжение продуктами питания, а полностью Ленинград был освобожден 27 января 1944 года. В городе по этому случаю был проведен торжественный салют. ...По расчетам немцев все жители и солдаты, защищавшие Ленинград, должны были умереть от голода и холода. Но Ленинград выстоял, разгромив немцев и отбросив их от своих стен. (Букуев Владимир Иванович).

Ленинград был фронтом, и каждая улица была передовой позицией. Нас нещадно бомбили и обстреливали из орудий почти непрерывно. Мы гибли не только от бомб и снарядов, но и от страшного голода. ...800 тысяч из нас похоронено только на Пискаревском кладбище. А всего из трехмиллионного города к концу блокады осталось лишь около 900 тысяч. (Алешин Евгений Васильевич).

Не стало электричества — писали при свете коптилки, замерзли чернила — писали карандашом. Зачем? Чтобы дети и внуки знали: в экстремальных ситуациях открываются запредельные силы человеческой души, силы, о которых мы и не подозреваем в относительно благополучное время. Чтобы поняли нас. (Евстигнеева Надежда Викторовна).

Сейчас стесняются писать и говорить о многом: например, правду о количестве детей и взрослых, лежащих на дне Ладожского озера, о массовой вшивости и дистрофических поносах. Но для нас, работников детских учреждений, это навсегда осталось в памяти. (Айзин Маргарита Владимировна).

Когда наступает 27 января, или 8 сентября, или 9 мая, я всегда думаю - неужели это я? Я жива? Страшные были дни. ...До сих пор я не оставляю еду на тарелке. Мои дети, особенно старший, всегда хлебцем еду с тарелки собирают, так и говорят: «Вы меня извините, но моя мама терпеть не может оставлять пищу в тарелках». Да, хлеб - это святое, каждая крошка. (Винер Валентина Шарифовна).

Мы остались живы, чтобы помнить о них, скорбеть, поклоняться им, возлагать цветы на Пискаревском кладбище. И рассказывать правду о блокаде, о том, как она подорвала наше здоровье, о том, как блокада исковеркала наши судьбы. Ни один из нас не может даже сегодня, спустя 60 лет, спокойно говорить о блокаде, мы все плачем. (Грязнова Валентина Васильевна).

Среди участников тех событий, которым пришлось пережить все ужасы войны, голод, холод, потерю близких и родных, в том числе и звезды кино, театра, музыки и т.д.

Янина Жеймо

Знаменитая советская Золушка прожила целый год в блокадном городе. Несмотря на небольшой рост и хрупкость фигуры, актрису зачислили в истребительный батальон. Также как и все ленинградцы днем она спешила на работу, а по ночам шла дежурить на крыши домов, гасить зажигательные бомбы.

Янина Жеймо в самые страшные дни оставалась в городе, снималась, выступала перед бойцами с концертами, получала свои 125 грамм хлеба, поэтому спустя годы говорила: «Гитлер сделал одно доброе дело - я похудела».

Сергей Филиппов

Пересматривая военные фото тех лет, можно увидеть худого изможденного мужчину с маленьким кусочком хлеба. Это житель блокадного Ленинграда, который так похож на Сергея Филиппова. Сложно сказать он это или нет, ведь никаких данных об этом не сохранилось. Всех сотрудников Театра комедии, в котором работал актер в 1941 году, должны были эвакуировать в Душанбе.

Филиппов мог остаться в городе, но мог и уехать. Мы не беремся утверждать, что на этих двух фото изображен один человек, но поразительно сходство несомненно.

Леонид и Виктор Харитоновы

После появления на экранах «Солдата Ивана Бровкина» Леонид Харитонов стал настоящим кумиром. На экране он создал образ добродушного, скромного и обаятельного, но непутевого паренька, который полюбился буквально всем. Младший брат, Виктор Харитонов, стал актером и режиссером, основал театр «Эксперимент». Но все это случилось после войны.

Страшные события 20 века затронули и семью Харитоновых. В 1941 будущим артистам Леониду и Виктору было всего 11 и 4 года. В блокадном Ленинграде, чтобы выжить, детям приходилось есть даже мыло. По словам младшего брата, именно из-за этого у Леонида развилась язва, которая мучила его всю жизнь.

В кинохронике тех лет есть кадр с двумя очень худенькими детьми, один из них читает книгу, а другой спит на ступенях – это и есть Леня и Витя.

О блокаде на 23 минуте видео

Лидия Федосеева-Шукшина

Когда началась блокада, будущей актрисе не было и трех лет. Ее семья на тот момент жила в одной из питерских коммуналок, в которой ютилось более 40 человек. То время Лидия Федосеева-Шукшина не любит вспоминать.

Как и всем, ей пришлось пережить голод, разруху, из-за чего пришлось быстро повзрослеть. После завершения осады города мама отвезла Лиду и ее брата к бабушке на станцию Пено.

Алиса Фрейндлих

Еще одна актриса, которая на собственном опыте прочувствовала весь ужас войны и жизни в блокадном городе – это Алиса Фрейндлих . В 1941 году она только-только пошла в школу. В начале войны их дом, находившийся в самом центре Ленинграда, попал в зону интенсивного обстрела.

А зимой 41-го и вовсе был разрушен. Чтобы выжить, как вспоминает актриса, им с мамой и бабушкой приходилось варить столярный клей и заправлять его для вкуса горчицей, которую бережливая бабушка сохранила с довоенных времен

Галина Вишневская

Все 900 дней блокады будущая оперная певица провела в Ленинграде. На тот момент ей было 15 лет. Она жила вместе с бабушкой. После развода родителей, именно она взяла на себя воспитание девочки. Во время блокады юная Галя потеряла самого дорого для нее человека – бабушку.

После чего она стала служить в частях ПВО города, помогая, чем могла, в том числе и своим певческим талантом.

Илья Резник

В 1941 год, когда началась война, ему было всего три года. Илья Резник жил в Ленинграде вместе с бабушкой и дедушкой. Отец ушел на фронт, (в 1944 году он погиб), а мать встретила другого, вышла во второй раз замуж и родила тройню, от старшего сына отказалась. После того, как блокада была прорвана, семья эвакуировалась в Свердловск, а затем вернулась.

Илья Глазунов

Родился будущий художник в потомственной дворянской семье. Отец был историк, мама – в девичестве Флуг – правнучка знаменитого историка и статиста Константина Ивановича Арсеньева, воспитателя Александра II. Все члены большой семьи Ильи Глазунова (папа, мама, бабушка, тетя, дядя) умерли от голода в блокадном Ленинграде.

А маленького Илью, которому тогда было 11 лет, удалось родственникам в 1942 году вывезти из города по «Дороге жизни».

Елена Образцова

Все свои детские воспоминания оперная певица связывает с блокадным Ленинградом. Когда началась война, ей было 2 года. Несмотря на юный возраст, Елена Образцова запомнила на всю жизнь всепоглощающее чувство голода и холода, постоянные воздушные тревоги, длинные очереди за хлебом в 40-градусный мороз, истощавшие трупы, которые свозили в больницу.

Весной 1942 года ей удалось эвакуироваться по «Дороге жизни» в Вологодскую область.

Иосиф Бродский

Родился знаменитый поэт и прозаик в Ленинграде в 1940 году в интеллигентной еврейской семье. Когда ему исполнился год, началась война и осада города. Из-за юного возраста он мало что помнил об этом. В память о блокаде осталось фото маленького Иосифа на саночках. Именно на них мама его возила в булочную.

Во время бомбёжек маленького Иосифа часто приходилось прятать в бельевой корзине и уносить в бомбоубежище. В апреле 1942 года семья эвакуировалась из города.

Валентина Леонтьева

В 1941 году ей исполнилось 17 лет. Во время блокады хрупкая Валя Леонтьева вместе со своей сестрой Люсей были в отряде ПВО, помогали гасить зажигательные бомбы. Их 60-летний отец, чтобы получать дополнительный паек и прокормить, таким образом, семью стал донором.

Однажды по неосторожности он повредил руку, из-за чего началось заражение крови, и вскоре он умер в больнице. В 1942 году Валентина вместе с родными эвакуировалась из города по «Дороге жизни».

Лариса Лужина

Начало войны будущая актриса и ее семья встретили в Ленинграде. Тогда Лужиной было всего два года. Блокаду пережили не все: старшая сестра, которой было 6 лет, отец, вернувшийся с фронта из-за ранения, умерли от голода, бабушка – от осколка снаряда. Кире Крейлис-Петроваой хорошо запомнила блокаду, в 1941 году ей было 10 лет

Тем не менее, даже тогда ей удавалось шутить и поддерживать окружающих. Во время бомбежек она рисовала себе усы сажей и веселила ревущих от страха в бомбоубежище детей.

Клавдия Шульженко

Начало войны певица встретила на гастролях в Ереване. Клавдия Шульженко добровольно вступила в ряды действующей армии и вернулась в город, став солисткой фронтового джаз-оркестра Ленинградского военного округа.

Вместе с мужем артистом Коралли во время блокады они дали более 500 концертов. Своими выступлениями ансамбль помогал людям поверить в победу и не сдаться в тяжелое время. Коллектив просуществовал до 1945 года и получил множество наград.

Дмитрий Шостакович

Летом 1941 года Шостакович начал писать свою новую симфонию, которую впоследствии посвятил борьбе с фашизмом. Когда началась блокада, он был в городе и под звуки бомбежек и содрогание стен дома продолжал работать над своим произведением.

Вместе с тем помогал дежурить на крышах домов и тушить зажигательные бомбы. Подтверждение тому - фото композитора в пожарной каске, которое было помещено на обложку британского журнала «Таймс». Редакция сайт надеется, что о подвиге ленинградцев и защитников города следующие поколения не забудут.
Подпишитесь на наш канал в Яндекс.Дзен

Блокада Ленинграда, дети блокады... Эти слова слышал каждый. Одна из самых величественных и в то же время трагичных страниц в архивах Великой Отечественной войны. Эти события вошли в мировую историю как самая длинная и страшная по своим последствиям осада города. События, которые происходили в этом городе с 8.09.1941 по 27.01.1944, всему миру показали великий дух народа, способного на подвиг в условиях голода, болезней, холода и разрухи. Город выстоял, но цена, заплаченная за эту победу, была очень высока.

Блокада. Начало

План «Барбаросса» - именно так называлась вражеская стратегия, согласно которой осуществлялся захват Советского Союза. Одним из пунктов плана был разгром и полное взятие в короткие сроки Ленинграда. Гитлер мечтал заполучить город не позднее осени 1941 года. Планам агрессора не суждено было осуществиться. Город захватили, отрезали от мира, но не взяли!

Официально начало блокады зафиксировано 8 сентября 1941 года. Именно в этот осенний день немецкие войска захватили Шлиссельбург и окончательно перекрыли сухопутную связь Ленинграда со всей территорией страны.

Фактически все произошло немного раньше. Немцы планомерно изолировали город. Так, со 2 июля немецкие самолеты регулярно бомбили железные дороги, препятствуя поставкам продуктов этим способом. 27 августа связь с городом через железные пути была уже полностью прервана. Через 3 дня произошел обрыв связи города с гидроэлектростанциями. А с 1 сентября перестали работать все коммерческие магазины.

В то, что ситуация серьезная, вначале практически никто не верил. Все же люди, почувствовавшие неладное, начали готовиться к худшему. Магазины очень быстро опустели. Прямо с первых дней в городе ввели карточки для получения продовольствия, закрылись школы и детские сады.

Дети блокадного города

Горем и ужасом на судьбах многих людей отпечаталась блокада Ленинграда. Дети блокады - это особая категория жителей этого города, которых обстоятельства лишили детства, заставили повзрослеть намного раньше и бороться за выживание на уровне взрослых и умудренных опытом людей.

В момент замыкания блокадного кольца, помимо взрослых, в городе оставалось 400 тысяч детей разных возрастов. Именно забота о детях придавала ленинградцам силы: их опекали, берегли, старались прятать от бомбежек, всесторонне заботились. Все понимали, что спасти детей можно только в случае сохранения города.

Взрослые не могли защитить детей от голода, холода, болезней и истощения, но для них делалось все возможное.

Холод

Жизнь в блокадном Ленинграде была тяжелой, невыносимой. Артобстрелы были не самым ужасным, что довелось пережить заложникам города. Когда отключили все электростанции и город окутала тьма, начался самый тяжелый период. Пришла снежная, морозная зима.

Город занесло снегом, морозы в 40 градусов привели к тому, что стены неотапливаемых квартир начали покрываться изморозью. Ленинградцы вынуждены были устанавливать в своих квартирах печки, в которых постепенно, для тепла, сжигалось все: мебель, книги, предметы домашнего обихода.

Новая беда пришла, когда замерзла канализация. Теперь воду можно было взять только в 2 местах: из Фонтанки и Невы.

Голод

Печальная статистика гласит, что самым большим врагом жителей города был именно голод.

Зима 1941 года стала испытанием на выживание. Чтобы отрегулировать обеспечение людей хлебом, были введены продуктовые карточки. Размер пайка постоянно снижался, в ноябре он достиг своего минимума.

Нормы в блокадном Ленинграде были следующими: тем, кто работал - полагалось 250 гр. хлеба, военные, пожарники и участники истребительных отрядов получали по 300 гр., а дети и те, кто был на чужом обеспечении - по 125 гр.

Каких-либо других продуктов в городе не было. 125 грамм блокадного хлеба мало чем напоминали наш, обычный, хорошо знакомый мучной продукт. Этот кусочек, получить который можно было только после многочасового стояния в очереди на морозе, состоял из целлюлозы, жмыха, обойного клея, перемешанного с мукой.

Бывали дни, когда и этот вожделенный кусочек люди не могли получить. Во время бомбежек заводы не работали.

Люди пытались выжить, как могли. Пустые желудки старались наполнить тем, что можно было проглотить. В ход шло все: опустошались аптечки (пили касторку, ели вазелин), отдирали обои, чтобы добыть остатки клейстера и сварить хоть какой-то суп, резали на кусочки и варили кожаную обувь, из столярного клея готовили студень.

Естественно, что для детей того времени самым лучшим подарком была еда. Они постоянно думали о вкусном. Та еда, которая в обычное время вызывала отвращение, теперь была пределом мечтаний.

Праздник для детей

Несмотря на ужасные, смертельно опасные условия жизни, ленинградцы с большим рвением и усердием старались, чтобы дети, оказавшиеся в заложниках холодного и голодного города, жили полноценной жизнью. И если еды и тепла не было где взять, то сделать праздник было возможно.

Так, во время страшной зимы, когда была блокада Ленинграда, дети блокады отпраздновали Решением исполкома Ленсовета были организованы и проведены для маленьких жителей города.

Все театры города приняли в этом активнейшее участие. Были составлены праздничные программы, в которые входили встречи с командирами и бойцами, художественное приветствие, игровая программа и танцы у елки, и самое главное - обед.

На этих праздниках было все, кроме игр и танцевальной части. Все из-за того, что у ослабленных детей попросту не было сил на подобные развлечения. Дети совсем не веселились - они ждали еды.

Праздничный обед состоял из маленького кусочка хлеба к дрожжевому супу, киселя и котлетки, сделанной из крупы. Познавшие голод дети ели, не спеша, бережно собирая каждую крошку, ведь они знали цену блокадному хлебу.

Тяжелое время

Детям в этот период, было намного тяжелее, чем взрослому, вполне осознанному населению. Как объяснить, почему во время бомбежки нужно сидеть в темном подвале и почему нигде нет еды, детям? Про блокаду Ленинграда в народной памяти осталось много страшных историй об оставленных младенцах, одиноких ребятах, которые пытались выжить. Ведь часто бывало так, что уходя за заветным пайком, родные ребенка просто умирали по дороге, не возвращались домой.

Число детских домов в городе неумолимо росло. За один год их количество выросло до цифры 98, а ведь в конце 1941 года было только 17. Около 40 тысяч сирот пытались содержать и сохранять в этих приютах.

Каждый маленький житель блокадного города имеет свою страшную правду. На весь мир стали известными дневники ленинградской школьницы Тани Савичевой.

Символ страданий ленинградцев

Таня Савичева - сейчас это имя символизирует ужас и безнадежность, с которыми вынуждены были бороться жители города. Что тогда пережил Ленинград! поведала миру эту трагическую историю через свои записи в дневнике.

Эта девочка была младшим ребенком в семье Марии и Николая Савичевых. На момент блокады, которая началась в сентябре, она должна была стать ученицей 4 класса. Когда семья узнала о начале войны, было принято решение никуда из города не уезжать, а остаться, чтобы оказывать посильную помощь армии.

Мама девочки шила одежду для бойцов. Брат Лека, имевший плохое зрение, не был взят в армию, он трудился на Адмиралтейском заводе. Сестры Тани, Женя и Нина, были активными участницами борьбы с врагом. Так, Нина, пока были силы, ходила на работу, где вместе с другими добровольцами рыла окопы для укрепления обороны города. Женя, скрываясь от мамы и бабушки, тайком сдавала кровь для раненых бойцов.

Таня же, когда в оккупированном городе в начале ноября опять заработали школы, пошла учиться. В это время было открыто всего 103 школы, но и они с приходом лютых морозов перестали работать.

Таня, будучи маленькой девочкой, тоже не сидела без дела. Вместе с другими ребятами она помогала рыть окопы, тушила «зажигалки».

Вскоре горе постучало в двери этой семьи. Первой не вернулась домой Нина. Девушка не пришла после жесточайших обстрелов. Когда стало ясно, что Нину они никогда больше не увидят, мама отдала Тане записную книжку сестры. Именно в ней девочка впоследствии будет делать свои записи.

Война. Блокада. Ленинград - осажденный город, в котором вымирали целыми семьями. Так было и с семьей Савичевых.

Следующей умерла Женя, прямо на заводе. Девушка работала, вкалывая по 2 смены подряд. Она еще и сдавала кровь. Вот силы и закончились.

Такого горя не вынесла бабушка, женщину похоронили на Пискаревском кладбище.

И с каждым разом, когда горе стучало в дверь дома Савичевых, Таня открывала свою записную книжку, чтобы отметить очередную смерть родных и близких. Вскоре умер Лека, за ним не стало двух дядей девочки, потом умерла мама.

«Савичевы умерли все. Осталась одна Таня» - эти страшные строки Таниного дневника передают весь ужас, который довелось пережить жителям блокадного города. Таня умерла. Но девочка ошиблась, она не знала, что среди Савичевых остался живой человек. Это была ее сестра Нина, которую спасли во время обстрелов и вывезли в тыл.

Именно Нина, вернувшись в родные стены в 1945 году, найдет дневник сестры и поведает миру эту страшную историю. Историю целого народа, стойко боровшегося за свой родной город.

Дети - герои блокадного Ленинграда

Все жители города, выстоявшие и победившие смерть, по праву должны называться героями.

Особенно героически вело себя большинство детей. Маленькие граждане большой страны не сидели и не ждали, когда же придет освобождение; они боролись за родной Ленинград.

Практически ни одно событие в городе не проходило без участия детей. Дети наравне с взрослыми принимали участие в уничтожении зажигательных бомб, тушили пожары, очищали и дороги, разбирали завалы после бомбежки.

Длилась блокада Ленинграда. Дети блокады вынуждены были заменить возле заводских станков взрослых, которые погибли, умерли или ушли на фронт. Специально для детей, работавших на заводах, были придуманы и изготовлены специальные подставки из дерева, чтобы они могли, как взрослые, работать над изготовлением деталей для пулеметов, артиллерийских снарядов и автоматов.

Весной и осенью дети активно работали на огородах и совхозных полях. Во время налетов сигнал учителя служил тому, что дети, снимая головные уборы, падали лицом в землю. Превозмогая жару, грязь, дождь и первые заморозки, юные герои блокадного Ленинграда собирали рекордный урожай.

Дети часто посещали госпитали: убирали там, развлекали раненых, помогали кормить тяжелобольных.

Несмотря на то что немцы всеми силами пытались уничтожить Ленинград, город жил. Жил и выстоял. После снятия блокады 15 тысяч детей получили медаль «За оборону Ленинграда».

Дорога, возвращающая к жизни

Единственный путь, который давал хоть какую-то возможность поддерживать связь со страной. Летом это были баржи, зимой - машины, передвигающиеся по льду. До начала зимы 1941 года к городу добирались буксиры с баржами, но Военный совет фронта понимал, что Ладога замерзнет и тогда все пути будут перекрыты. Начались новые поиски и усиленная подготовка других способов связи.

Так был подготовлен путь по льду Ладоги, который со временем начал называться «Дорога жизни». В истории блокады сохранилась дата, когда первый конный обоз проложил путь по льду, это было 21 ноября 1941 г.

Вслед за этим поехало 60 автомашин, целью которых было доставить в город муку. Город начал получать хлеб, ценой которому была человеческая жизнь, ведь продвижение по этому пути было связано с огромным риском. Часто машины проваливались под лед, тонули, забирая на дно озера людей и продукты. Работа шофером такого автомобиля была смертельно опасной. Местами лед был настолько хрупкий, что даже груженная парой мешков крупы или муки машина легко могла оказаться подо льдом. Каждый пройденный рейс этим путем был героическим. Немцы очень хотели перекрыть его, бомбежки Ладоги были постоянны, но мужество и героизм жителей города не позволили свершиться этому.

«Дорога жизни» действительно выполнила свою функцию. В Ленинграде начали пополняться запасы продовольствия, а из города машины вывозили детей и их матерей. Не всегда этот путь был безопасен. Уже после войны при обследовании дна Ладожского озера были найдены игрушки ленинградских детей, которые утонули во время таких перевозок. Помимо опасных проталин на ледяной дороге, транспорт для эвакуации часто подвергался вражеским обстрелам и затоплению.

Около 20 тысяч людей работали на этой дороге. И только благодаря их мужеству, силе духа и стремлению выстоять город получил то, в чем нуждался больше всего - шанс выжить.

Выстоявший город-герой

Лето 1942 года было очень напряженным. Нацисты активизировали боевые действия на фронтах Ленинграда. Заметно усилились бомбардировки и обстрелы города.

Вокруг города появились новые артиллерийские батареи. У врагов были схемы города, и важные участки обстреливали каждодневно.

Длилась блокада Ленинграда. Люди превращали свой город в крепость. Так, на территории города за счет 110 крупных узлов обороны, траншей и разных ходов появилась возможность осуществления скрытой перегруппировки военных. Такие действия послужили тому, что существенно сократилось количество раненых и убитых.

12 января армии Ленинградского и Волховского фронтов начали наступление. Через 2 дня расстояние между этими двумя армиями было меньше 2 километров. Немцы упорно сопротивлялись, но 18 января войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились.

Этот день ознаменовался еще одним важным событием: снятие блокады произошло за счет освобождения Шлиссельбурга, а также полной очистки от врага южного побережья озера Ладоги.

Вдоль берега получился коридор около 10 километров, он-то и восстановил сухопутную связь со страной.

Когда произошло снятие блокады, в городе было около 800 тысяч человек.

Знаменательная дата 27 января 1944 года вошла в историю как день, когда блокада города была полностью снята.

В этот радостный день Москва уступила Ленинграду право в честь снятия блокады произвести салют в ознаменование того, что город выстоял. Приказ для войск, которые победили, подписал не Сталин, а Говоров. Такой чести не был удостоен ни один главнокомандующий фронтами за все время Великой Отечественной войны.

Блокада продолжалась 900 дней. Это самая кровопролитная, жестокая и бесчеловечная блокада за всю историю человечества. Ее историческое значение огромно. Сдерживая огромные силы немецких войск на протяжении всего этого времени, жители Ленинграда оказали неоценимую помощь проведению военных операций на других участках фронта.

Более 350 тысяч солдат-участников обороны Ленинграда получили свои ордена и медали. 226 человек были удостоены почетного звания Героя Советского Союза. 1,5 миллиона человек были награждены медалью «За оборону Ленинграда».

Сам же город за героизм и стойкость получил почетное звание Город-Герой.

Сегодня, когда блокада постепенно переходит из живой памяти в историю, очень важны любые свидетельства о ней. В каждом из них - частичка того, что пришлось пережить горожанам в те трагические дни.

Дневников и воспоминаний, посвященных ленинградской блокаде, существует немало. На первом месте, конечно, - «Блокадная книга» Даниила Гранина и Алеся Адамовича. А сколько блокадных мемуаров было напечатано в последние годы! И, тем не менее, появление каждого нового свидетельства добавляет новые штрихи к портрету блокадного времени, к облику жителей осажденного, но непокоренного города.

В чем- то эти дневники похожи друг на друга, но, вместе с тем, каждый из них по-своему уникален. В них - блокада без подвигов и героизма, без идеологии. Блокада глазами самых простых людей, которые могли рассчитывать только на себя и своих родных. Людей, которые порой только чудом избежали смерти от голода, обстрелов и бомбежек.

В каждом из дневников - свой рецепт выживания в чрезвычайных условиях. Но есть в них одно общее - это особое, запечатлевшееся в них настроение: беда, выпавшая Ленинграду и ленинградцам, - это то, что суждено пережить нам судьбой. А читая сегодняшние воспоминания жителей блокадного Ленинграда, можно добавить мысль, фигурирующую в них спустя почти семьдесят лет мосле войны: «Мы пережили то, что выпало нашему родному городу, не пытаясь уйти от ударов судьбы. Пережили вместе с ним. Только в этом не было никакого особого героизма - была жизнь, и нам приходилось принимать ее такой какая она есть».

Особняком стоят детские блокадные дневники. В них - свой взгляд на блокаду. В них подчас нет чувства страха - есть любопытство.

Вот парадокс: немало ленинградцев, которые прежде не записывали события своей жизни, именно во время блокады стали вести дневники. Наверное области психологии: почему человек во время чрезвычайных, стрессовых ситуаций, находясь практически на грани и жизни смерти, старается не только зафиксировать то, что видит вокруг, но и выразить свои чувства, эмоции, переживания? Возможно, именно в такие времена люди понимают свою сопричастность историческим событиям и начинают гораздо более, чем в обычное время, ощущать свою собственную значимость. А может быть, они просто не уверены, что останутся живы, и потому стараются хотя бы записями в дневнике оставить память о себе?

Об этих дневниках знали только самые близкие родственники. Времена были такие, что за «лишнее» слово или просто за высказывание, которое могли истолковать как «упадническое» или «пораженческое», можно было получить большие неприятности. И нередко именно дневники, найденные сотрудниками НКВД при обыске, служили затем важнейшим вещественным доказательством «антисоветской деятельности» автора. А некоторые из них даже стоили их авторам жизни.

К примеру, именно так случилось с ленинградским учителем Алексеем Винокуровым, расстрелянным в марте 1943 года. Военный трибунал войск НКВД Ленинградского округа и охраны тыла Ленинградского фронта 16 марта 1943 года признал его виновным в том, что «...с июля 1941 года по февраль 1943 года систематически среди работников школы, учащихся и окружавших его лиц проводил контрреволюционную антисоветскую агитацию, в которой клеветал на советскую систему и действительность, Красную Армию и печать...» 1.

Дневник красноармейца Семена Путякова2, арестованного в конце января 1942 года по печально знаменитой статье 58-10, также служил доказательством его «антисоветской деятельности», за которую его расстреляли по приговору военного трибунала. А дневниковые записи красноармейца Степана Кузнецова3 непосредственно фигурировали в составленном против него обвинительном заключении: «еще будучи солдатом Советской Армии в своем дневнике в течение 1941-1942 годов учинил ряд записей антисоветского содержания, в которых возводил гнусные клеветнические измышления на советский народ, на законы Советского Правительства, на советскую армию и ее солдат». Приговором СИ. Кузнецову были 10 лет исправительно-трудовых лагерей...

Документы свидетельствуют, что сталинский репрессивный конвейер в полной мере продолжал работать и в блокадном Ленинграде. А потому дневники как зеницу ока берегли от чужих, посторонних глаз. Вот почему так немного сегодня блокадных дневников в музеях и архивах города: до сих пор потомки хранят их дома, хотя сегодня, конечно, нет никакой опасности предавать их огласке. Более того, публикация блокадных дневников сегодня необходима, ибо они являются ныне важнейшими историческими источниками и свидетельствами эпохи...

Не зря говорят, что петербуржец, ленинградец - это не обозначение места жительства, это особое ощущение, это состояние души. Сто с лишним лет назад сложился этот особый историко-культурный тип российского человека, особый характер и особый стиль человеческого поведения. Куда в годы войны ни заносила судьба этих людей, всюду они вызывали уважение. Правда, их тогда уже называли не петербуржцами, а ленинградцами. Имя «ленинградец» было одним из самых почитаемых, самых уважаемых званий на просторах советской страны. И люди старшего поколения хорошо помнят, что достаточно было назвать себя ленинградцем, чтобы ощутить симпатию и поддержку окружающих в любом уголке бывшего Советского Союза.

Память о блокаде - это часть особого, ленинградско-петербургского самосознания. Менталитета, как сегодня говорят. В нем сочетается все - и боль страданий, и гордость за то, что, несмотря ни на что, выжили. И выжив, спасли город, а после войны отстроили его.

Город был страдальцем, мучеником. Но его жители не теряли чувства человеческого достоинства. И, во многом благодаря этому, выжили.

«В осаждённом, израненном городе, лишенном нормальных условий существования, люди не растеряли естественных человеческих чувств, - вспоминал Лев Моисеевич Никольский, в годы блокады литературный сотрудник „Ленинградской правды". - И потому в затемненных театрах выступали артисты, музыка звучала в концертных залах, за книгами выстраивались длинные очереди...» «Ленинград - город, который отличался высокой культурой, интеллектом, интеллигенцией своей, духовной жизнью, - отмечал Даниил Гранин, рассказывая о создании «Блокадной книги». - Мы хотели показать, как люди, которые были воспитаны этой культурой, смогли оставаться людьми, выстоять...

Люди во время блокады относились друг к другу гораздо более сердечно, гуманно и милосердно, чем тогда, в конце семидесятых годов. ...Ныне происходит процесс дегуманизации людей, очерствения, бессердечия; блокада в этом смысле - пример того, как в тех страшных условиях люди не позволяли себе эгоизма...»

Позволим себе и еще одну цитату. «На каждом шагу - подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность». Эти слова Дмитрия Лихачева относились к тем условиям, в которых находились ленинградцы на Дороге жизни - точнее, «дороге смерти», как тогда ее называли в городе. Но эти же слова можно применить и к жизни в блокадном городе, в котором, действительно, соседствовали самая мрачная подлость и самое высокое благородство и самопожертвование.

«...В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательными, беспримерными героями, другие -злодеями, мерзавцами, убийцами, людоедами, - считал Дмитрий Лихачев. -Середины не было. Все было настоящее, разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса... Человеческий мозг умирал последним... Люди писали дневники, философские сочинения, научные работы, искренно, «от души» мыслили и проявляли необыкновенную твердость, не уступая давлению ветра, не поддаваясь суете и тщеславию»...

Многие пережившие блокаду отмечают и еще один факт: выжить в тех нечеловеческих условиях помогли... коммунальные квартиры. Во время войны в них была атмосфера взаимовыручки, взаимопонимания, поддержки друг друга.

«Общая беда сплотила людей, - рассказывал автору этих строк житель блокадного Ленинграда Юрий Галахов. - Жили мы в ту пору в нашей коммунальной квартире так дружно, как никогда не жили. До войны постоянно ругались, даже до суда дело доходило. И после войны тоже. А тут - удивительный был дух людей на войне...»

У памяти о блокаде, как и у памяти о войне, - нелегкая судьба. Ей манипу-лировали, из нее делали политический капитал. С годами память о блокаде все больше «бронзовела» и все меньше и меньше походила на правду. «Залгана» по выражению Солженицина, была не только война. «Залгана» была и блокада.

Жестокий удар по городу нанесло «ленинградское дело». Одной из сталинских жертв стала и память о блокаде. На многие годы запретной темой стали страдания ленинградцев, трагизм блокады. Ольга Берггольц упоминала о том, что еще в сороковых годах ее просили не выступать в Москве с рассказом о тысячах голодающих ленинградцев. А ее знаменитые слова «Никто не забыт и ничто не забыто», высеченные на Пискаревском кладбище, были присвоены казенной идеологией...

«Уже умер Сталин, прошел XX съезд партии, все сменилось, ленинградский же „синдром" продолжал действовать, - отмечал Даниил Гранин. - „Великий город с областной судьбой" не смел вспоминать о блокаде. Он застыл раз и навсегда в утвержденной сверху героической эпопее 900 дней, в которые ленинградцы выстояли прежде всего „благодаря помощи всей страны", вниманию, уделенному товарищем Сталиным. Этот образ блокады был утвержден постановлениями и обвинительными заключениями трибуналов, следовательно, обжалованию не подлежал. „Ленинградское дело" скрепило его кровью сотен своих жертв. Пересмотра не дозволялось».

«Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана, - писал в те времена Дмитрий Лихачев. - Из ленинградской блокады делают „сюсюк"...». Слава Богу, сегодня мы все-таки дожили до тех времен, когда можем читать правду о ленинградской блокаде.

Наверное, первым прорывом к трагической правде о ленинградской правде стала все-таки «Блокадная книга». Недаром столь трудным был ее выход в советское время. Через какие только препоны цензуры не приходилось проходить Даниилу Гранину и Алесю Адамовичу, чтобы их детище увидело свет, хотя бы в том, отредактированном виде, на который приходилось порой соглашаться.

«Почему нам было нужно больше людей? Да потому, что оказалось, у каждого есть свой рассказ, - рассказывал впоследствии Даниил Гранин о создании «Блокадной книги». - У каждого оказалась своя трагедия, своя драма, своя история, свои смерти. Люди и голодали по-разному, и умирали по-разному...

Многое решал талант рассказчика. Лучше всего рассказывали женщины. Женская память устроена несколько иначе, чем мужская. Ведь мужская память - она глобальная какая-то: мужчин общие ситуации больше интересуют. А подробности быта, бытия, что творилось на малом участке - очередь, булочная, квартира, соседи, лестница, кладбище, - это память... женская. Она была более красочная и крепкая......

Существовал к тому времени устоявшийся, окаменелый стереотип идеологии блокады. Блокада - героическая эпопея. Подвиг ленинградцев, которые не сдали город, отстояли его. Девятьсот дней блокады. Единственный город в истории Второй мировой войны, в истории нашей Великой Отечественной войны, который не сдался. И - всё! На Нюрнбергском процессе было зафиксировано, что погибло шестьсот шестьдесят тысяч человек. Ни одним больше! Мы вскоре поняли, что эта цифра преуменьшена значительно. А, главное, что дело не в героизме.

В конце концов, для многих это был вынужденный героизм. Героизм заключался в другом. Это был героизм внутрисемейный, внутриквартирный, где люди страдали, погибали, проклинали; где совершались невероятные поступки, вызванные голодом, морозами, обстрелом. Это была эпопея страданий человеческих. Это была история не девятисот дней подвига, а девятисот дней невыносимых мучений. Что, конечно, не соответствовало пафосу подвига, того, что прочно вошел в историю Великой Отечественной войны...»

«Блокадная книга» увидела в свет в 1982 году. И она стала одним из пред-вестников того, что правда о блокаде - живая, настоящая, ничем не приукрашенная - все-таки пробьет себе дорогу.

Впрочем, нельзя не упомянуть, что были в ту же пору и еще одни опубликованные воспоминания о блокаде, по своей правдивости, страстности и эмоциональности, пожалуй, не уступавшие «Блокадной книге». Правда, советским читателям она была недоступна, - ее знали лишь те, кто не боялся брать в руки «тамиздат». Ибо эти блокадные мемуары в нашей стране в советское время были запрещены в силу их «антисоветчины» и автора-эмигранта - женщины, являвшейся в СССР персоной нон-грата. Представительница «отжившего класса», «антисоветчица», скрывавшаяся под «личиной» служащей, после эвакуации из Ленинграда - житель оккупированной территории, а потом - «невозвращенец». Всего этого набора хватало, чтобы приклеить Скрябиной ярлык «врага советской власти», а ее дневнику - «клеветнических измышлений».

Речь идет о дневнике Елены Скрябиной - именно она для Запада стала летописцем ленинградской блокады. В 1964 году в Мюнхене на русском языке вышла ее книга «В блокаде», спустя восемь лет на немецком языке вышел ее «Ленинградский дневник», а в 1976 году в Париже на русском языке - «Годы скитаний». Во времена «железного занавеса» дневник Скрябиной служил за рубежом главным и практически единственным свидетельством о трагической ленинградской эпопее в годы войны.

Кто же такая Елена Скрябина? Она родилась в 1904 году в Нижнем Новгороде. Отец - дворянин Александр Горсткин, владелец поместья в Нижегородской губернии, монархист, депутат IV Государственной Думы. Его любили и уважали крестьяне - это спасло родных во время погромов помещичьих усадеб осенью 1917 года. Во время гражданской войны он примкнул к белому движению, мечтал спасти царя и его семью, вывести их из Сибири. Потом он оказался в эмиграции и умер в Париже.

Елена Скрябина волею судьбы осталась в России, с середины 1920-х годов жила в Ленинграде. Склонность к литературному творчеству проявилась у неё очень рано. Еще в детстве она писала дневники, которые пришлось сжечь. В гражданскую войну они могли погубить всю семью - в них рассказывалось о работе отца в Думе. В 1930-х годах Скрябина чудом убереглась от многочисленных «чисток». Работала машинисткой, перед войной окончила Институт иностранных языков.

«В свободное время пишу дневник, который веду с самого начала войны, - отмечала Скрябина. - Все дневниковые записи - это разрозненные листы, а то и клочки бумаги. Кто знает, может быть, когда-нибудь их можно будет опубликовать, как документ одного из важнейших периодов истории».

Дневник Скрябиной уже давно не под запретом - его опубликовали в нашей стране в 1994 году. Однако у многих он способен вызвать неприятие: уж больно «непатриотичную» позицию заняла Скрябина с самых первых дней войны. Она не копала окопы, не рыла щели, не тушила зажигалки. Она просто жила в осажденном городе, думая об одном - как выжить и спасти детей. Забота о детях ведет ее везде. Чего точно нет в дневнике Скрябиной, так это привычного для нас единодушия жителей города. В осажденном Ленинграде были разные люди, и записки Скрябиной показывают, что среди них немало тех, кто не отличался симпатиями к советской власти. Ведь со времени революции прошло всего только двадцать лет. Несмотря на «чистки» и репрессии, а во многом и благодаря им, в обществе был слой людей, внутренне ощущавших свою абсолютную чуждость сталинскому режиму.

Двадцать лет эти люди жили в ожидании, что эта власть кончится. И теперь, когда началась война, многие из них разрывались между противоположными чувствами: с одной стороны, родине грозит страшный завоеватель, несущий смерть и страдания, с другой стороны, возможно, он поможет освободиться от сталинской тирании.

Вот что записала Скрябина на второй день войны: «Бывшая домовладелица Анастасия Владимировна не скрывала своей ненависти к советской власти и видела в войне и победе немцев единственное спасение. Хотя я во многом разделяю ее взгляды, но в эту минуту ее улыбка меня безумно раздражала. Хочется верить, что несмотря ни на что, Россия не будет уничтожена, а в то же время сознаешь, что только эта война является реальной возможностью для освобождения от террористического режима».

Первую блокадную зиму, самую страшную, Скрябина провела в блокадном Ленинграде. Затем - эвакуация на «Большую землю». Результатом долгих скитаний стал Пятигорск. Но прошло немного времени, и война пришла и туда.

В августе 1942 года Пятигорск захватили немцы. В 1943 году Скрябину угнали в Германию, где она попала в лагерь восточных рабочих в Бендорф на Рейне. Из лагеря Скрябину освободили войска союзников. Будучи в категории «перемещенных лиц», она понимала, какая участь может быть уготована ей по возвращении на Родину. Попав во французскую зону оккупации, она избежала выдачи. В 1950 году переехала в США, где поступила в университет в Сиракузах, три года работала над получением докторской степени. В начале 1960-х годах Скрябина стала профессором университета города Айовы, тогда же началась ее литературная деятельность...

Со времени издания «Блокадной книги» до эпохи «гласности», а затем и «свободы слова» оставалось уже совсем недолго. Именно тогда рухнули все запреты. Правда, и тут с памятью о блокаде сыграли злую шутку. На первый план вышло то, что порой больше всего выглядело как сенсация. И пресловутое людоедство, и «жирующие» смольнинские руководители Ленинграда... Список можно продолжать. А голодающим ленинградцам доставалось роль жертв режима, который своими неумелыми действиями обрек огромный город на голодную смерть. Была ли эта та правда о блокаде, о которой десятилетия назад мечтали Дмитрий Лихачев, Даниил Гранин и Алесь Адамович? Едва ли...

И все-таки, несмотря на все попытки сделать сенсации на блокадных страницах, за два последних десятилетия по крупицам, порой практически с нуля, заново собиралась память о блокаде. Дневники и воспоминания играют в этом восстановлении истинной картины о блокаде очень важную роль. Они очень точно дают понять атмосферу жизни блокадного Ленинграда. И те дневники и воспоминания, что собраны в эту книгу, - тоже своего рода энциклопедия ленинградского блокадного быта.

В них можно узнать об очень многом. К примеру, почему во время блокады ленинградцы испытывали чувство тревоги, когда видели ясное солнце и безоблачное небо, и радовались пасмурной погоде? Какие кинофильмы шли в блокадном городе? Как распространялись новости в условиях минимума официальной информации?

«Газеты неясно сообщали о положении на фронтах, и люди жили слухами, -вспоминал Дмитрий Лихачев. - Слухи передавались повсюду: в буфете, на улицах, но им плохо верили - слишком они были мрачны. Потом слухи оправдывались».

Больше всего слухов, зачастую самых нелепых, распространялось в людных местах - очередях и на рынках. Они тут же обрастали всевозможными деталями и подробностями и начинали свою собственную жизнь. К примеру, в феврале 1942 года в городе пронесся слух о снятии и предании суду председателя исполкома Ленгорсовета Попкова. Бытовали настроения, что голод в Ленинграде - это результат его «вредительской деятельности».

«Трудно сказать, где возник этот слух, но очевидно, почему он получил такое широкое распространение, - отмечает историк Никита Ломагин. - Вероятно, народ жаждал мщения за перенесенные страдания и лишения, искал и нашел простое объяснение причин голода. Попков, как олицетворение власти, получил по заслугам - «снят», «арестован», «расстрелян». Этот слух был своего рода народным приговором власти, а степень его распространения - показателем отношения в целом не только к человеку, но институту, который он представлял... Поразительно, что немцев, организовавших блокаду и голод, народ винил куда меньше, чем советскую власть»4.

К «сарафанному радио» добавлялась «шпиономания», невероятных размеров достигавшая в начале войны. «Шпионов искали всюду, - рассказывал Дмитрий Лихачев. - Стоило человеку пойти с чемоданчиком в баню, как его задерживали и начинали „проверять". Так было, например, с М. А. Панченко (нашим ученым секретарем). Ходило много рассказов о шпионах. Рассказывали о сигналах, которые передавались с крыш немецким самолетам. Были какие-то якобы автоматические маяки, которые начинали сигнализировать как раз в часы налетов. Такие маяки, по слухам, находились в трубах домов (их было видно только сверху), на Марсовом поле и т. д. Какая-то доля истины в этих слухах, может быть, и была: немцы действительно знали все, что происходит в городе»...

У каждого из переживших блокаду - своя память о ней. И у каждого из дневников и воспоминаний, вошедших в эту книгу, - своя судьба, своя история. Собранные вместе, рядом, они удивительным образом взаимно дополняют и подтверждают друг друга. А это значит, что все вместе, и дневники, и воспоминания, все-таки могут приблизить нас к правдивой картине блокадных дней...

Значительную часть этой книги составляют блокадные дневники трех взрослых жителей Ленинграда - врача Екатерины Глинской, журналиста Ксаверия Сельцера и Марии Васильевой, а также двух детей-подростков - Галины Зимницкой и Елизаветы Вейде.

Взгляд из того времени подтверждается воспоминаниями, написанными спустя почти семьдесят лет после блокады. В этой книге - воспоминания детей блокадного Ленинграда, переживших самые тяжелые дни 900-дневной осады, -Дмитрия Семенова, Джона Федулова и Владимира Моргачева.

Врач Екатерина Прокофьевна Глинская вела свой дневник с 12 декабря 1941 года по конец блокады. Когда началась война, она работала хирургом в Обуховской больнице, затем заведовала хирургическим отделением инфекционной больницы Фрунзенского района, что на Лазаретном переулке у Витебского вокзала. Уникальным иллюстрациями к дневнику служат рисунки неизвестной художницы, сделанные в больнице. На некоторых из них запечатлена и сама Екатерины Глинская.

Муж, железнодорожник, был далеко на севере, а она здесь, в осажденном Ленинграде. Дочери Оксане - чуть больше года: она родилась в октябре 1940 года. Когда родной дом на улице Чайковского, 33, разбомбили, пришлось перебраться на улицу Союза Печатников, но и там их постигла та же участь. С весны 1942-го и до самого конца войны семья Глинских жила при больнице...

Удивительно, что посреди всего этого ужаса, голода, бомбежек и обстрелов, она находила в себе силы говорить о... красоте блокадного города. «...Никогда мне не казался город таким красивым, как в эти смертельные дни, - записала она тогда, 12 декабря. - От мороза стоят такие красивые деревья, так красива Нева и ее набережные с замерзшими кораблями и застывшими домами».

Интересно и то, что на страницах дневника запечатлелись настроения ленинградцев. Тогда, в самые страшные месяцы блокады, людям оставались только надежда на спасение и вера в чудо, а потому и канонада на фронте воспринималась как предвестник близкого освобождения. Увы, до освобождения было еще очень и очень далеко.

«Самым больным был вопрос отъезда, - читаем в дневнике за 23 марта 1942 года. -Слухи и настроения колебались, как море. Приходили, говорили: «Немедленно убегайте из этого обреченного города. Не останется здесь камня на камне». Следом другие говорили: «Врут, подлецы, самое страшное позади. Ехать не надо. Везде голод, нигде не ждут с жареными пирогами, дорога из Ленинграда усеяна трупами». Эти противоречия буквально раздирали сердце на части».

Лето 1942-го подарило надежду. Истерзанный, измученный город понемногу возвращал свой человеческий облик. «Удивительные люди эти ленинградцы, -записала Екатерина Глинская 21 июня 1942 года. - Многие имеют возможность уехать - так не хотят, плохо живут, голодают, а не хотят бросать город».

Сегодня может показаться невероятным, что тогда, летом 1942 года, когда враг стоял у самых стен города на Неве, когда разгоралось битва на Волге, в Ленинграде носились самые невероятные слухи. «Масса разноречивых разговоров о конце войны и втором фронте, - записала Екатерина Глинская 21 июня 1942 года. -Упорно говорят, что война кончится в августе - сентябре. Но при нас или после нас, как говорят ленинградцы, неизвестно...».

Конца войны ленинградцы ждали как чуда... Поверили ли бы они тогда, если бы узнали, что война будет продолжаться еще почти три года? «Наступает 1943 год, миллионы людей ждут от него исполнения заветного желания -конца войны, - записала Екатерина Глинская в последний день 1942 года. - Что на самом деле он принесет?..».

Но до конца войны еще надо было дожить. «Два года Ленинград живет под гнетом смерти каждую минуту», - записала Екатерина Глинская 19 апреля 1943 года, пытаясь объяснить причину резкого увеличения в городе «психозов депрессивного толка». Опасность подстерегала каждую минуту. И это - та опасность от которой практически невозможно уберечься, та беда, которую невозможно предугадать и обмануть. Перед лицом этой угрозы человек становился абсолютно беззащитным. «Большое количество жертв среди гражданского населения, - отмечала она 17 июля того же года. - Настроение такое, что идешь по улице и ждешь выстрела в спину». И не случайно сигнал отбоя - «лучшая симфония войны», а главная мечта - выспаться без тревог и пройти по улице без страха, не боясь попасть под обстрел.

«Как хочется жить!» - постоянно, несмотря ни на что, звучит на страницах дневника. Жить, выжить, пережить эту страшное время. Хотя бы ради дочери, ведь именно она среди всего этого ужаса была главным смыслом жизни. Какими только словами не называет ее Екатерина Прокофьевна на страницах дневника - «малютка», «обезьянка», «девочка», «шантрапа». «Малютке сегодня 2 года 3 месяца, - записала Екатерина Глинская 26 января 1943 года. Забавно говорит стихи и растет это зернышко, само не знает, на какой жуткой почве, политой кровью страданий».

Осколок снаряда, застрявший в оконной раме, до сих пор хранится в семье Оксаны Викторовны Глинской как семейная реликвия. И будет храниться вечно, как память о блокаде. Страшное орудие смерти - маленький кусок железа с рваными, острыми краями...

«О том жутком эпизоде мама потом не раз рассказывала мне, - говорит Оксана Глинская. - Каким-то неведомым чувством ощутив беду, она закрыла меня спиной от града стекол, посыпавшихся из разбитого окна. Но об этом в дневнике ничего нет - мама не писала о своих подвигах, все это было само собой разумеющееся. Спасение от почти неминуемой смерти - это было просто как чудо, или знак свыше. И он наполнял еще большей жаждой жизни».

«Чудесные белые ночи, - записала Екатерина Глинская 9 июня 1943 года. -Всю ночь можно читать. Часов с 11 поднимают аэростаты воздушного заграждения, и они на фоне серо-голубого неба плавают в эфире, как дельфины. Чудесные дни и ночи, только бы жить. Хочется побродить по Неве, хочется жить».

«В мамином блокадном дневнике, действительно, нет ни вздохов, ни стонов, ни обличения, - говорит Оксана Глинская. - Мама никогда не жаловалась, что в жизни ей выпало такое испытание. Она была очень жизнелюбивым, талантливым человеком. Писала стихи, играла на скрипке, хорошо рисовала, была хирургом от Бога»...

Почти семьдесят лет пролежал в семейном архиве и дневник ленинградского журналиста Ксаверия Наумовича Сельцера. Составителю этой книги его любезно предоставила его родственница Мария Яковлевна Мурина, дочь ленинградца-фронтовика, прошедшего всю войну от простого ополченца Выборгского района Ленинграда до начальника штаба дивизии.

Про автора этого литературного произведения, озаглавленного им «Заметки в осаде"», к сожалению, известно немного: в 1930-х годах он был журналистом, газетным работником, сотрудничал в одной из ленинградских газет. Когда началась война, ему было уже за 60 лет. На своем веку Ксаверий Сельцер повидал немало - революции, гражданскую войну, сталинский мрак предвоенного десятилетия. Но это было его время, страшное и одновременно счастливое, - то, в котором он жил, и другого было не дано...

Несмотря на все трагические катаклизмы, он сохранил независимость и критичность суждений. В дневнике немало острых тем и неудобных вопросов. По всей видимости, автор был далек от раболепия перед тогдашними властями: о ее действиях он порой отзывается с раздражением и возмущением. Трудно сказать, что было бы, если бы дневник попал в руки «бдительных органов». Как известно, они не дремали даже в самые страшные месяцы блокады. Вполне возможно, Сельцера ждало бы обвинение в «пораженчестве» и «контрреволюционной агитации». Но судьба хранила. На счастье, среди тех, кто мог знать об этом дневнике, непорядочных людей не нашлось...

Ксаверий Сельцер был из поколения старых петербургских интеллигентов. Судя по дневнику, он обладал несомненным художественным чутьем и литературным талантом. Недаром его дневник читается как настоящий роман, и его главное достоинство - в том, что в нем нет ни слова неправды.

«Старая привычка писать на людях, оставшаяся у меня со времени репортерства, помогает мне сейчас, - отмечал Сельцер в своем дневнике. - Кругом и старики, и женщины, по обыкновению, „калякающие" о чем угодно, и хнычущие мамаши, а я - правда с некоторым напряжением - пишу, ловлю свои мысли и закрепляю на бумаге...» В этих воспоминаниях - живой человек, с его мыслями и думами, тревогой и отчаянием. Личные впечатления о происходящем соседствуют с раздумьями о судьбах родного города и страны. В принципе, к этому дневнику практически нечего добавить - автор все уже сказал, и нам остается только вчитываться в пожелтевшие от времени страницы и слушать голос эпохи. Читая эти записи, как будто погружаешься в трагический мир блокадного города - голод, бомбежки, смерть. И в то же время чувствуешь стойкое желание людей выжить, вопреки всему, вера в то, что весь этот кошмар рано или поздно кончится и жизнь будет другой - обязательно лучше, чем до войны...

Блокадный дневник Марии Васильевой, как и многие другие, никогда прежде не публиковался. Будучи семейной реликвией, он по сей день хранится в домашнем архиве. Составителю этой книги его любезно предоставил петербургский историк Всеволод Абрамов.

«Васильевы, наши родственники, жили на улице Достоевского, почти напротив Кузнечного рынка, - рассказывает Всеволод Валентинович. - Я часто бывал у них, слушал рассказы Марии Александровны, родной сестры моей бабушки о жизни в блокаду. В осаждённом Ленинграде она жила с двумя дочерьми Bepoй и Марией и 14-летней внучкой Олей». Одна из двух сестер, Мария, вела дневник. Она начала его 19 января 1942 года, а последняя запись датирована 18 мая того же года.

«Блокадная история этой семьи интересна и важна тем, что позволяет понять; как без запасов продовольствия, денежных средств или ценностей люди выдержали голод и выстояли в тяжелейших условиях, - считает Всеволод Абрамов. - А секрет прост: в семье, как и в любом коллективе, в тяжелой обстановке важен лидер, решающий важнейшие вопросы жизни. Вот таким лидером в семье стала; Вера Алексеевна (по мужу Савицкая), бухгалтер небольшого завода в Ленинграде. Даже я, будучи еще совсем маленьким, запомнил эту строгую до cypoвости тетушку, не терпящую нытья, капризов и прочих слабостей...».

Кроме основной работы, Вера была бойцом местной противовоздушной обороны, дежурила на крыше своего дома. Еще до того, когда начался голод, она взяла на учёт все продукты. Не всем это было понятно, но скоро Мария записала в дневнике: "Я очень благодарна нашему гению Верусе, которая сумела пресечь возгорающие наши аппетиты и всё поставила в строгие рамки дележа, и, главное, еды в строго установленное время и со всеми вместе». Второе правило Веры заключалось в том, чтобы все двигались, работали, имели какие-то постоянные обязанности. Она следила, чтобы все мылись, стирали бельё (даже постельное), мыли пол, доставали дрова для маленькой печурки, приносили воду. Благодаря этому и выжили в самую тяжелую первую блокадную зиму.

В дневнике много отчаяния и горечи, здесь нет героизма, зато есть подлинное ощущение трагедии жителей города, пытающихся выжить изо всех сил...

Первым месяцам войны посвящен дневник ленинградского школьника Дмитрия Семенова. С первого дня войны он вел дневник, сохранившийся по сей день в его домашнем архиве. Простая ученическая тетрадь, с аккуратными записями, сделанными чернилами. Тринадцать страниц убористого текста.

Когда началась война, Дмитрий Семенов окончил четыре класса 2-й средней школы Выборгского района Ленинграда. Сохранилась его школьная характеристика, выданная ему как раз после четвертого класса. «Способный мальчик, но вялый, флегматичный во время ответов. Говорит очень тихо. Быстро устает слушать, отвлекается посторонними вещами, начинает толкать соседей, заговаривает с ними или совсем забывает классную обстановку и думает о чем-то своем. Очень часто болеет. Общественные нагрузки выполняет педантично. К ребятам относится дружелюбно, но дружить начинает с самыми тихими учениками».

Может быть, в чем-то учительница была не права в отношении обычного ленинградского подростка из интеллигентной учительской семьи. Причем ребенка, без всякого сомнения, не просто очень начитанного и воспитанного на лучших образцах русской классической литературы, но и одаренного литературным и вообще художественным талантом.

Мама, Наталья Павловна Семенова, была учительницей музыки, рисования и физкультуры, вела все предметы в нулевых (дошкольных) классах. Отец, Василий Иванович Семенов, преподавал русский язык и литературу. Бабушка, Надежда Николаевна Захарова, тоже была педагогом.

«28-го июня 1941 года мне исполнилось двенадцать лет, - рассказывает Дмитрий Васильевич. - Я непосредственно стал писать все, как было, как я это представлял и видел, без какой-либо посторонней помощи. Написал немного, потом начались очень тяжелые времена, и я перестал писать. До этого у меня уже были кое-какие „литературные опыты", но они были посвящены более прозаическим вещам - например, жизнь кошки. А первые записи я сделал лет в шесть».

Сначала война воспринималась им как нечто происходящее где-то далеко, а эвакуация казалась увлекательным приключением, вроде поездки в пионерский лагерь. И только после бомбежки эшелона приходит трагическое понимание, что игры кончились, веселых приключений больше не будет, что война -страшная, безжалостная, жестокая и беспощадная - решительно и бесповоротно ворвалась в жизнь. Прежней жизни уже не будет и биться придется не на жизнь, а на смерть, причем в стороне остаться нельзя никаким образом...

В те дни Дмитрий Семенов едва не оказался жертвой трагедии, подобной лычковской. Как известно, в поселке Лычково нынешней Новгородской, а тогда Ленинградской, области в июле 1941 года попал под вражескую бомбежку эшелон с детьми из Ленинграда. Долгое время после войны лычковская трагедия умалчивалась и только в последние десятилетия перестала быть «белым» пятном истории. Хотя в самом Лычково о той страшной истории не забывали, а на могиле погибших в ту бомбежку ленинградских детей всегда лежат цветы, игрушки и конфеты...

Однако лычковская трагедия была не единичным эпизодом. Подобных случаев, когда ленинградские дети становились мучениками войны, было немало. Одной из причин тому стала роковая ошибка, точнее, фатальное заблуждение, приведшее к чудовищной трагедии. Как известно, вскоре после начала войны началась эвакуация детей из Ленинграда, однако «наверху» в первые недели войны были уверены, что опасность Ленинграду грозит со стороны Финляндии, поэтому детей отправляли в те места, которые посчитали безопасными, а именно в южные районы Ленинградской области. Поэтому большое число эвакуируемых детей попало в Демянский, Маревский, Молвотицкий, Валдайский и Лычковский районы тогдашней Ленинградской области. Как оказалось, детей везли прямо навстречу войне...

Эшелон, в котором Дмитрий Семенов в августе 1941 года возвращался из валдайской эвакуации в Ленинград, тоже попал под бомбежку. До сих пор среди семейных раритетов Дмитрия Васильевича хранится военная реликвия - осколок вражеской бомбы, попавший в вагон во время той бомбежки. А рядом - надпись, сделанная рукой отца: «Осколок бомбы, сброшенной с немецкого самолета в наш поезд на станции Бурга во время возвращения в Ленинград из Боровичей. Август 1941 г.»5.

Кроме дневника, во время валдайской эвакуации Дмитрий Васильевич делал зарисовки, где в мельчайших деталях изобразил те места, где ему довелось оказаться. И не только запечатлевал виды окрестностей, а также встречавшихся характерных личностей (портрет лавочника), но и начертил точный план под названием: «Местность, где мы жили в эвакуации. Лето 1941 г.», обозначив условными знаками селения, отдельные дома и дороги, мельницы и заводы, реки и мосты, озера и речки, поля и леса...

Джон Федулов в самом начале войны в числе тысяч ленинградских детей тоже был оправлен в эвакуацию в южные районы Ленинградской области. В июле 1941 года волею судьбы он оказался в самом пекле - на станции Лычково. Собственными глазами видел гибель эшелона с ленинградскими детьми...

Никогда не публиковался и дневник Галины Зимницкой. В год сорокалетия Победы, в 1985 году, Галина Карловна обратилась в одну из ленинградских газет, но натолкнулась на странную стену отчуждения. «Теперь так много стало воспоминаний о блокаде, - заявили ей, - что у нас есть гораздо более интересные дневники, чем ваш». Действительно, в ту пору, когда военно-патриотическое воспитание являлось одним из столпов советской идеологии, подобный дневник, в который было «слишком мало» подвигов, не вписывался в официальную, героическую трактовку ленинградской блокады.

В этом дневнике все 900 дней осады представлены глазами простой девочки-подростка. Спустя два месяца после начала войны ей исполнилось 14 лет. Война заставила ее рано повзрослеть и, конечно, она не хотела оставаться в стороне от «взрослой» жизни. Поначалу все напоминало игру, поскольку война была где-то далеко, а город жил хоть и не прежней, но еще довольно мирной жизнью. На третий день войны, 25 июня, готовили чердак к противопожарной обороне. «После работы захотелось выкупаться, смыть пот. Лежим на пляже в Озерках. Солнце печет, небо ярко-голубое». Но война и тут напоминает и себе: безмятежный зной прерывает сирена воздушной тревоги. «Я смотрю на небо: все спокойно, чисто. Вдруг на пляже появляется милиционер и загоняет всех в кусты и под деревья. Для чего? Нам кажется, что это лишнее. Нет никаких самолетов».

Но вскоре оказывается, что вовсе не лишнее. Запись от 6 августа 1941 года: «Участились тревоги. Город меняет свое лицо. Заложили мешками с песком витрины магазинов». «С каждым днем мне все труднее писать дневник, - записала Галя 15 августа. - Неужели брошу? Правда, эти дни проходят однообразно, без особых событий. Если заглянуть в наши души, то, наверняка, все хотят испытать хоть чуть-чуть боевой обстановки (бомбежки) и попробовать свое умение на раненых. Хотя это глупо».

«С продуктами стало совсем плохо, - читаем 9 сентября 1941 года. - Еда очень скудная и однообразная, а аппетит увеличивается с каждым днем». В дневниковых записях - голод и постоянные обстрелы. С крыши родного дома на Сердобольской улице, самого высокого в округе, было видно далеко. Видно все - и гибель людей под бомбежкой в парке Лесотехнической академии, и предательские сигнальные ракеты, которые неизвестный враг посылает где-то совсем рядом.

Смерть становилась повседневной, но к ней все равно невозможно было привыкнуть. И среди этого царства смерти - упорная вера, что эти ужасы рано или поздно кончатся. «10 октября 1941 года. На днях мы с мамой зашли в Выборгский универмаг посмотреть, что там есть. Увидели купальные костюмы из черного сатина с голубой отделкой и с кокетливыми резиночками на боках трусиков и на лифчике. Купили себе по купальнику. Продавщица смотрела на нас с мамой, как на чокнутых или знающих великую тайну конца войны. Нет, ничего мы не знаем, просто хотим дожить до мирных дней».

Самые пронзительные по своей трагичности записи посвящены первой блокадной зиме. «Голод сосет днем и ночью». Мысли только о том, как бы выжить в этих нечеловеческих условиях. Мать меняет на «черном рынке» вещи на хлеб. «Господи, - восклицает бабушка, - ведь это же ворованный хлеб! За такое сейчас расстрел, и ты пойдешь, как сообщница». «Понимаю, - с отчаянием отвечает мать. - Но я не могу видеть, как мы все приближаемся к смерти. Как же нам иначе выжить?»

Запись от 11 декабря 1941 года: «Днем в булочной видела ужасную сцену. Мальчишка лет десяти выхватил у старушки пайку хлеба и сразу начал есть. Женщины бросились отнимать, а он лег на пол, лицом вниз, и, не обращая внимания на обрушившиеся удары, доел хлеб на грязном полу. Самое ужасное в том, что никто не заступился за ребенка. Полежав немного, воришка встал, вытер рукавом слезы и кровь и ушел грязный, оборванный, совсем одинокий. Сейчас мне его жалко до боли в сердце. Где же я была тогда? Стояла, смотрела и молчала».

По направлению к Шуваловскому кладбищу, через Поклонную гору, жители возят на саночках гробы или зашитые в простыню трупы, «похожие на куколки какого-то огромного насекомого». На самом кладбище хоронить их просто некому; незахороненные покойники лежат за оградами и на дорожках...

И еще одна страшная картинка из той зимы. «26 декабря 1941 года. ...По дороге домой мы видели на снегу мертвую молодую женщину. Она лежала на проезжей части Лесного проспекта, видимо, упала с воза, когда сани с покойниками накренились на ухабе. Сначала нам показалось, что это лежит манекен из разбитой витрины магазина - так красива была эта женщина. На ней было темное легкое платье с глубоким вырезом. Красивые смуглые руки были сложены на груди, как у певицы. Великолепные темные волосы разметались по грязному снегу. Удивляло ее прелестное, не исхудавшее, чуть скуластое лицо с густыми ресницами. Мы с мамой стояли и смотрели с большой жалостью на эту погибшую красоту, а мимо шли люди и никто не останавливался...»

И посреди всего этого блокадного ада - возглас: «Господи, когда все это кончится?». Когда, наконец, ушла в прошлое та жуткая первая блокадная зима, казалось, что страшнее ее уже быть ничего не может, что теперь самое страшное уже позади. Вокруг продолжает множиться смерть, но жизнь все равно берет свое. Впереди - юность, впереди - первая любовь. И мысли - не только о войне. «20 октября 1942 года. Хочу пойти в Лесотехническую академию на танцы, а что надеть? Из своих прежних платьев я давно выросла». Выручила подружка, предложила свой наряд. «Я оделась и посмотрела в зеркало. Да! Я уже девушка. Сколько ни будет у меня потом в жизни платьев, это первое взрослое платье не забуду никогда».

Проходит еще один блокадный год. В нем много всего - служба в противопожарном полку, поступление в школу ФЗО. И хотя смерть от жестоких обстрелов подстерегает еще на каждом шагу, по всему чувствуется, что конец блокады уже близок.

«3 октября 1943 года. Наступление наших войск теперь не остановить до самого Берлина! Все так говорят. Настроение хорошее, приподнятое. Часто захожу в парикмахерскую на Литейном, делаю завивку щипцами». Мечты о том, что нужны модельные туфли. Нельзя же все время танцевать в чужих! Чтобы купить на «черном рынке» красивые туфельки (в магазинах их нет), приходится продать швейную машинку. Поездки на танцы и поход в кино - под обстрелами. Какой неестественной кажется теперь смерть, когда в душе царит любовь. И встреча нового, 1944 года, в кругу «кавалеров»...

Запись от 3 января 1944 года гласила: «До чего изнуряют эти обстрелы, как это все осточертело! Ведь жизнь наладилась, трамваи ходят, электричество горит, работают кинотеатры. Но обстрелы порой напрочь перечеркивают все планы, а иногда и жизнь. Как с этим примириться?» Пережить всю блокаду – и едва не погибнуть во время артобстрела в самом начале января 1944 года, всего за несколько недель до «ленинградской победы»!..

И, наконец, 27 января 1944 года. «Могучий голос Левитана: „Сообщение Совинформбюро. Полное освобождение Ленинграда от вражеской блокады!" оно, такое долгожданное и радостное известие. Вечером будет салют! Нет, не могу писать, плачу от счастья». И запись следующего дня: «Салют был грандиозный. Когда раздавался очередной залп, у меня мурашки бежали по спине, так это было торжественно и красиво. Народа было - сколько хватало глаз, многие плакали»...

В дневнике Елизаветы Георгиевны Вейде - уникальная летопись всех тех мытарств, лишений и страданий, что выпали на долю простой ленинградской девочки с Гражданки. До войны она успела закончить шесть классов. Дневник начат весной 1942 года - с эвакуации из Ленинграда на Кавказ, включает в себя оккупацию и вывоз на работу в Германию. Закончен дневник летом 1945 года. Это свидетель эпохи, позволяющий и сегодня, спустя более чем шестьдесят лет, глазами девочки-подростка увидеть и почувствовать страшную драму, навалившуюся на семью. Мы уверены, что он будет интересен читателям, поэтому привели его здесь практически полностью, без купюр и почти без редакторской правки. Это не просто летопись трагедии, это можно назвать настоящей исповедью, обращенной и к себе, и к современникам, и к потомкам...

«Были ли ленинградцы героями? Нет, это не то: они были мучениками...», - отмечал Дмитрий Лихачев. «Вторая мировая война породила три города-символа, - продолжает эту мысль Даниил Гранин. - Хиросиму - как ужас атомной бомбы, Сталинград - символ сопротивления и Ленинград - символ страдания неповинных людей».

P.S. Иллюстрациями к блокадным дневникам и воспоминаниям стали уникальные фотографии из семейных, домашних архивов, а также из альбома Владимира Никитина «Неизвестная блокада. Ленинград 1941-1944» (СПб., 2002).

1 Блокадные дневники и документы СПб., 2004. С. 237.Дневник А. И. Винокурова опубликован там же, с. 238-291.

4 Ломагин Н.А. Неизвестная блокада. Кн. 1. СПб., 2002. С. 285. 12

5 Бурга - деревня в Маловишерском районе Новгородской области и одноименная железнодорожная станция в 18 км к юго-востоку от Малой Вишеры.